осыпались внизу, где проезд. Столбы осыпались вполу[338]…»
Хорошо стольнику ехать. Лежит на перине и пуховых подушках. Азям было надел да снял, тягиляй давно в ноги укладен, чуга забита под подушки.
Лежит Василий Бутурлин в шелковой до пят рубахе. Тепло от перины и от одеяла на лебяжьем пуху. Страхи кончились – шума нет, тишина. «Спор с братом не решен! – думает стольник. – Слово свое всегда держит,… Людей пошлю, коней даст… моих… дележных… к узорочью припустить Демку Башмакова, как отец думал? Нет, от такого, как Демка, дешево не устроишься… дьяка надо подешевле…»
Миновали новый и старый город, поехали лесом. Над головой ясное голубоватое небо, чуть начавшее мутнеть от перистых розовых облаков. В стороне за рядом сосен на болотце тюлюлюкает кулик. Вот и солнце низко, небо тускнеет, и на пространстве воздушном выцветающего неба мелькают угловатые комки ласточек. А там? Вверху кружит видом меньше ласточки ястреб. «Поймать, обучить бить птицу… Кречет? Добро тогда… Теперь он только лишь разбойник…» – сонно мелькнуло в голове Бутурлина.
В стороне на кустах и над кустами от росы встает душистый туман, а запах в нем от багульника. «Сладкий дух… лесной… люблю».
– Кру-кру! – пролетел над лесом ворон.
«Вор ты, а почему? Падалью живет…»
Пискнула синица – так показалось стольнику. «Птица похабная… гуляй-баба! Песня играетца, и в ней сказываетца: „Не пышно жила, пиво варивала…“ Жаль, мало живу в лесу… мало и на ловле с государем живу… все Матюшкин плут, ловчий…»
Близ дороги у опушки леса-полянка. Трава на ней, как бархат зеленый, и близ ручеек бормочет, а лес посерел, нахохлился, только над ельником высокие сосны еще тешатся закатом: их могучие ветви-и вершины будто кто посыпал тлеющими угольками. Месяц над лесом тусклый и, как кружево, по краям сквозной…
«Хмелю гораздо было… иной раз от того держаться… грудь жмет и рыгаетца с пригорчью», – думает стольник и видит, что возки стали. На дороге лесной слуги разводят огонь, распрягли лошадей, поят и на траву кодолят. «Табор? Ладно место – лучше не сыщешь…» – думает стольник, засыпая, но еще силится поднять тусклые глаза – глядит и видит: стена хмурого леса идет на него. «Что-о?» Он понимает – его возок несут ближе к лесу, и слышит говор, как из-под одеяла:
– Любит так, плотно к ветвям… спит боярин…
– От гнуса над возком запону…
– Нам дозволь тоже кибитки спустить – комар жгет…
Снится хмельному стольнику, что он у царя за трапезой прислуживает с другими стольниками. Все наряжены по правилам, в кафтаны бархатные – кто в розовом, кто в лиловом, а на груди у всех, как и подобает, шнуры и кисти жемчужные, только он, Василий Бутурлин, в одной рубахе. Царь сидит за столом, рядом с ним по левую руку Никон, борода у Никона белая… «Пошто Никон? Никон монах!» И с Никоном рядом Антиохийский патриарх с панагией на груди, черный, носатый, с лица похожий на ворона.
«Счастье! Царь меня не видит – будто и нет меня…» – думает Бутурлин. На столе перед царем много кубков с вином. Царь, как заведено, раздает их и говорит, кому нести; стольник с красным носом в зеленом колпаке по-птичьи кричит и вместо того, чтоб величать имя и чин, кому послан кубок, говорит:
– Попы стали пьяницы! А крылошана бражники – чем бы людей учить и унимать, они сами дурно творят, и простые люди живут и допьяна пьют!
«Ух, прогневитца царь!» – думает Бутурлин и видит: царь весь сделан из сахара, и шапка Мономаха на нем сахарная…
Вот опять царь дал стольнику кубок вина: «Снеси Борису!»
Стольник отходит от стола, щелкает губами, как птица клювом, передразнивает птицу чечетку и говорит:
– Чего ради жены с мужьями своими одни живут, а холостых к себе не припускают?
«Охота же ему подлую птицу понять и пересказать!» Бутурлин прячется в толпе, чтоб его не видели… глядит, а за столом близ царя встал патриарх Антиохийский, поднял свою панагию над столом, сделал ею крест, благословляющий трапезу…
Стольник Василий подумал: «Застольную молитву будет чести», и слышит – патриарх Макарий сказал: «Воры крадут… замки ломают, живот чужой уносят, да мало им удачи бывает: как их поймают, так бьют и увечат, в Приказ отводят, а там их рвут и пытают и в розысках жгут и мучат!» – «Где я чел… такое?…» Он подумал и увидал: царь глядит в его сторону. Подбирая рубаху, Василий Бутурлин прячется и чувствует, что кто-то крепко взял за рубаху: «Ужели палач?» Его приподняли. стало холодно… Стольник почувствовал на голове колючее, очнулся– пахнет конским потом. Начал болтать голыми ногами – по ногам бьет влажными ветвями больно и сучьем дерет. Подумал: «Сон нелепой, ужели так снитца?» Нет, он чувствует прохладу леса, слышит конскую ступь, его везут на шее лошади перегнутым, бок мозолит седлом. Увидал песок: «Дорога?»
– Очкнись, худой черт! – услышал стольник голос. С головы его сброшенное сукно чалдара легло на грудь лошади:
– Спаси бог! Кто ты?
– Не кричи…
– Не буду – скажи бога для?
– Одному Бутурлину конец дали, – ты другой! Едем к моей ватаге…
– Ой, што ты? Меня… я… чем?
– Ты ладишь сюда везти дьяков и палача? Имать и пытать холопов, коих твой брат на волю спустил?
– Да нет! Ей-богу, нет! Во хмелю грозился, и то не холопов ладил искать, узорочье…
