Монах ответил Науму:
– Маланья грядет не на гулянье – бычка искать!
– Экие ведь языкоблуды! Кушай, дитятко, а я, спаси Микола, гляну, потопили ли старики убитого?…
Наум сходил на берег Волги. Вернулся спешно, успокоил Соньку:
– Спи по-доброму! Спроворили пьяницы, страх убрали, а помешкали бы день, тогда тащи тело по берегу… вишь, насады стают у острова, будет людно… что ни год, под Саратовом астраханские суда зимуют.
– Видал я, Наумушко, те насады и думал: «Возьмут меня в Астрахань к атаману Ваське Усу[392]?»
– Возьмут, дружок, да весной – нынче пути в Астрахань кончены…
– Там за Волгой, в Покровках у гумна, какие люди, дедушко, торг ведут?
– Слобода за Покровками есть, а гумен нету, сынок! Може, Покровки ты и признал гумном?
– Мне казалось гумно… тесом крыто.
– Оно и есть! Весной, осенью таже, в ем кроются пришлые люди, судовые ярыги… там печь, полати… Купец Васька Шорин там, за Покровками, часовню срубил… Как наймутца пихать насады, служба тогда в часовне… Да и то, штоб Христа не забыли, вишь, за Слободой, близ Покровок, калмыцкое мольбище и Поганое поле…
Наум постучал пальцами по Сенькиной баклаге:
– Козлы старые, все испили досуха!
– Вот деньги, дед, надо еще вина добыть!
– Сброжу за вином, были бы гроши, кабаков не занимать! Наум задвинул дымовой ставень, оделся, взял суму и ушел. Сеньку после купанья сильно клонило ко сну: он лег на лавку.
Видимо, была уже глубокая ночь. Сенька вскочил с лавки – кто-то тяжелый придавил ноги.
Старик-домрачей у стола при огне церковных свечек играл плясовую, а по избе расхаживали чужие люди; они, подвыпив, плясали, один из них и сел Сеньке на ноги.
Наум, пьяный, как все, был у стола, на столе вино в заржавленных ендовах и закуска – жареная и соленая рыба, складенная на оловянные тарелки. Плясуны угомонились, а Сенька постоял, шагнул к столу.
– Сынку Гришеньке пития! – закричал Наум, а когда Сенька выпил, Наум сказал еще:-Вот, сынок, поговори с парнями. Насады, кои видал у острова, идут в Астрахань за государевой рыбой и солью – с ними вот!
Рыжебородый мохнатый мужик, в дерюжном кафтане, без шапки, широкоплечий, с корявыми руками будто в рукавицах, жуя после выпивки рыбу, кидая кости под стол, сказал, не глядя ни на кого:
– Работная сила надобна. Лишний парень на судне – наш капитал… Берем!
– Ладно, лисый, я могу ковать, багры и якоря чинить! – сказал рыжему Сенька.
– А то еще краше! Берем в Астрахань…
– Когда снимаетесь с якорей?
– Сниматься не будем!
– Как же вы?
– Теперво сниматься толку нет!
Пристал монах:
– Толк рабам господь в голову склал, а кой в бока толкут, тот зоветца мукой-наукой…
– Теперево к Астрахани поехать – она самая и будет – мука!
– Пошто так?
– Васька У с-атаман Астрахань запер, ходу в нее нет.
– Скажи ему, Микола, – пристал еще мужик, худенький, в вотоляном кафтанишке, в лаптях, – скажи, колико нынче ехать, то в пути насад обмерзнет, а еще и царские заставы приставать зачнут…
– И зачнут! – сказал рыжий.
– По Волге, по нагорной стороне теперь ни кабака, ни двора харчевого, а виселиц не перечтешь… разинцев имают… – продолжал маленький мужик.
– Как же быть нам в Астрахани? – не унимался Сенька.
– Весной, молодец кузнец. Нынче зимуем… насады еще подойдут сюда… плавить по широкой воде зачнем караваном. Сказ весь… Наливай, старцы! – крикнул рыжий.
– Судьба, сынок, не кидать старика Наума! Пей, ешь да кости расправь… Ну, выпьем за твое долгое стоянье! – Наум налил Сеньке медный ковшичек вина.
– Пьем, дедушко!
Широко перед Саратовом острова покрыло водой. Волга угнала с берега от Покровок людей и торговые лари к Слободе в сторону Погана поля. Само строенье Покровок залило до половины срубов, а часовню за ним покрыло до креста.
