– Скинь рубаху, порты, одежь чистое.
В обширном подклете было прохладно, и в нем – ни мух, ни комаров. Подклет освещен только лампадкой. Домка послушала в оконце звуки двора, потом оконце задвинула изнутри ставнем.
На столе среди подклета был ужин. Сенька поел и водки выпил. Домка, когда он кончил есть, взяла его за руку, повела в угол к двум сонным мальчикам, они спали в тени под широкой божницей. Свет лампадки не касался их лиц, дети спали крепко. Домка сказала:
– Оба наши, и ни один не схож – волосом черны, быдто мой дедушка. Лихой был, за разбой умучен насмерть палачами. Не знала его, мать сказывала.
– Жива мать?
– Моя мать давно умерла.
– Пойдем, Домна, сядем.
– Не любишь глядеть малых робят?
– И любил бы… только бывает, когда гулящий полюбит ребят, а ему и смерть.
– Пойдем, ляжем, постеля на полу.
– Краше будет – посидим. Мысли ровнее. Когда сели, Сенька спросил:
– Как быть со мной?
– Перво – в леса утечем, а там, може, в Москву,
– И ты со мной ладишь?
– Скучна я по тебе, Семен! Сколь годов изошло, и сердце ныло, ныло. А тут как привели, да глянул ты, и я едва от радости не закричала.
– Менять тебе жизнь на бродячую, я чай, не легко? Не мыслю я, что воевода за гулящего к тебе бы приступил крепко. Мои грехи тьмой крыты.
– А богорадной! Забыл? Он доведет воеводе, и воевода стал не тот, не прежний.
– А лесных людей ты знаешь?
– Знаю, Семен! Готовила место утечи, потому что воевода завел и сыщиков и шепотников.
– Убить бы нам его, Домна, гнездо воеводино сжечь и тогда наутек от этих мест!
– Того, Семен, не можно! Не потому, што стрельцы, сторожа и горожана за воеводу, а по-иному нельзя. Царь много любит этого Бутурлина и нынче вызвал его видеть и семью указал в Москву перевезти, должно, и его с воеводства снимет, к себе возьмет. Убьем, озлитца, мекаю я, царь! У царя, вестимо, руки цепкие.
– Пожалуй, правда твоя! Богорадного не убивать – была моя правда до нонешних дней, теперь твоя. Видал я в Астрахани указ царя: «Имать убойцев князя Черкасского».
– Ну, вот! Воевода будет имать нас, не царь – легче много. Они легли. Домна, обнимая гулящего, тихо говорила:
– День сиди здесь, к анбару не приступят, ключи у меня. Робят увезу за Волгу к тетке, тетка любит меня, денег дам, робят упасет от лиха.
– Добро!
– День пролежишь тихо, на подклет замок навешу, а как с Волги оборочу, в ночь уедем. Уехать беспременно мне, воевода звереет, еще бы помешкал, и не могла бы скрыть тебя, – што ни день, воевода все стрельцам власть дает, а мне еще мирволит, помня службу отцу. Со мной в воротах пропустят, а то у воеводы порядня: «В ночь из города без его указу не спущать!» К полудню Домна вернулась, расседлала лошадь, поставила в конюшню. Немой конюх знал Домку, знал, что она берегла и не обижала лошадей.
У подклета Домку встретил богорадной, спросил, кланяясь:
– Куды это, Матвевна, ездила?
– Ездила, дедушко, робят свезла к бабушке в гости в Тверицкую… Ну, как там в анбаре тот злодей?
– Слушал, Матвевна! Тих, в оконце глядел, и ништо не увиделось, как и нет его.
– Спит в углу. Подала хлеба да воды – едва принял.
– Боитца, што узнают его.
– Боитца, дедушко.
Старик ушел на тюремный двор. Из караульной избы вышел стрелецкий десятник, сказал:
– Гляди, старик, тюрьму будешь спущать, кандалов не снимай с сидельцев. По городу пойдут, чтоб стрельцы были с ними. Досматривай, а я навещу расправную избу. Ночью вернусь, караулы огляжу.
– Поди, робятко, поди!
Домка собирала свою суму, Сеньке сказала:
– Боюсь, как бы богорадной не полез ко мне, давай уведу тебя в воеводину спальну.
– Давай уйдем!
– Разуйся!
Сенька разулся и лестницей из подклета прошел вслед за Домкой в спальну боярина с негасимой лампадой, сел в кресло воеводы, оглядел царский портрет над столом, подумал: «Когда ты лопнешь от
