– В ночь пушкарь Микитка сказывал, выпущал из города Домку воеводину с ездовым.
– Ну, так!
– Много ты ей верил, сам не доглядывал гулящего в анбаре.
– Не я один верил, она правая рука у Федора Васильича! Думать тут много не надо – иду к дьяку в съезжую избу!
Старик богорадной спешно ушел со двора.
Вечером в Москву направились с вестью к воеводе Бутурлину пятнадцать конных стрельцов. Одиночно стрельцы по Московской дороге не ехали: разбой участился гораздо!
На московском дворе воеводы Бутурлина наехавшие рано утром с Ярославля конные стрельцы подняли пыль.
– Спешьтесь! – приказал седобородый стрелецкий пятидесятник, и сам первый слез с коня, отвел его к тыну. – Не шумите, я чай, боярин еще почивает.
Так же к тыну и иные стрельцы привязали бьющихся от мух коней, покрикивали на лошадей негромко:
– Бейся! Гляди!
Дворецкий вышел к стрельцам, седой сказал ему:
– Нам воеводу – спешно!
– Наехали, боярин, зовут!
– Безвременно? Ужели что стряслось? – спросил воевода. Сверх голубого зипуна дворецкий одел боярина в летний шелковый кафтан песочного цвета.
– Запахнусь, не надо запояски!
В мягких зеленых чедыгах вышел на крыльцо. Седой пятидесятник, шевеля высокую шапку на голове, с цветным верхом начальника, подошел к крыльцу.
– Пошто безвременно город оставили?
– В городе, боярин, все в добром порядке.
– Что же не в порядке?
– Да, вишь, спешили, дьяк даже отписки не дал: «Скажите на словах». Домка бежала, боярин.
Боярин побледнел, сделал по крыльцу шаг к верхней ступени:
– Покрала дом, сожгла?
– В дому и рухледи искал богодарной, сказал: «Не тронуто!» Худчее учинила она…
– Говори скоро, что учинила?
– А вот! Стрелецкий десятник Пастухов Мишка снял по указу твоему с насада гулящего, звать Гришкой, и как доводил при мне дьяку съезжей избы богорадной, тот Гришка в недавние годы родителя твоего, боярина Василья, убил!
– Оковать надо было того вора да в тюрьму взять!
– Не дала она в тюрьму вести, заперла в анбар и ключи взяла, а в ночь выняла его и, захватив лошадей, бежали. По дороге городом десятника Мишку убили, кинули в Медвежий вражек.
– У ней робята были, взять их!
– Робят она до побегу схоронила!
– Разыскали ли, куда бежали разбойники?
– Стрельцы в догоню гоняли да по лесу шарили, сказали: «Должно, к Берендееву болоту угнали».
– За Волгу они, в Костромские леса не ушли?
– Копыто лошадино показует на Московскую дорогу.
– Недоглядка великая упустить таких воров, но ежели за Волгу не ушли, то в этих лесах скоро сыщем. Вам скажу: подкормите лошадей, сами справьтесь да гоните в ночь к Александровской слободе. Там в Успенском монастыре под колокольней, что скосилась, и под шатровой есть конюшни для вас, кельи есть же. Монахини прокормят: «За прокорм-де боярин наедет, сочтется», меня знают!
– Любо, боярин!
– Стой еще: до Александровской и по Серне-реке в лесах чищено от разбойников. Государь посылал стрельцов, а если кои и ухоронились, то не большое дело. Те воры, Гришка и Домка, надо полагать, дальше Берендеева не откинутся. Устройте лошадей и идите на поварню да в людскую избу.
– Добро, боярин, благодарствуем!
Стрельцы разбрелись, а боярин спешно оделся и поехал к царю.
Душно стало в городе, но царь жил в Кремле и не думал уезжать в Измайлово или Коломенское. Изредка лишь ездил на богомолье – и то в ближние монастыри. В кровати лежал мало, больше сидел в мягком кресле, обложенный подушками, под ноги ему тоже клали подушки. Цветные окна и так мало давали света, а от солнца, по приказу царя, еще и завешивались тонкими запонами. Из сводчатых палат с расписными по золоту узорами, с раскрытыми настежь дверями несло прохладой, и эту прохладу и сумрак любил теперь царь. Любил и тишину. Кругом дворца и во дворце было тихо. Бояре указали никаких дел, ни кляузных, ни расправных, на Ивановой площади не чинить. Все дела и просьбы перевести на Троицкую площадь.
