– Не все бояре, великий государь, таковы. Одоевского Якова Никитича не купят да и меня также!
– Это я знаю… Наедут с Милославским воры и воришки, от них ко мне пойдут челобитных короба. Отступиться не можно, а слушать скушно! Бери, Федор Васильич, стрельцов, воров удалых этих, Домку и Гришку, поймай и мне покажи. Люблю глядеть, как разбойников на пытках ломают, да еще и бабу!
– И баба, великий государь, отменная, богатырка, матерая баба!
– Вот и послушаю, как запоет она! Прощай, иди… устал я.
На дворе воеводе Бутурлину конюх подвел оседланного коня. Воевода в боевой справе, в панцире под зеленым кафтаном, занес ногу в стремя. В сенях распахнулись резные ставни, в окне на солнце заиграли радуги. Сама боярыня высунула нарумяненное лицо, в кике богатой с цветным камением, махая пухлой белой рукой, крикнула:
– Боярин, Федор Васильич, береги себя! Опасна буду за твое здоровье. Буду молиться!
– Молись, боярыня Настасья Дмитриевна! А обо мне не печалься, не на войну иду, а еду воров скрутить, чинить великому государю и себе угодное!
О Домке Федор Васильевич не говорил. Домку очень любила боярыня.
Боярин воевода поднялся на седло.
– Скажи хоть, где стоять будешь?
– Стоять в Александровской слободе, в Успенском, куда покойная царица на богомолье ездила!…
– Приеду, сама огляжу-у! Не блазнись, Васильич, черницей ка-к-кой!
– Не езди, боярыня-а! Мы откинемся в лес к бо-о-ло-ту! – кричал боярин, уже выезжая из ворот.
– По-о-добру! С бо-о-гом!
В окне перестало сверкать драгоценными камнями, а по улице стучали копыта лошадей стрелецких. Впереди гордо ехал боярин Бутурлин.
Утром у огня атаман сидел на скамье без шапки, черные густые кудри были ему шапкой. Сидел в своем черном нарядном кафтане. Гулящие стояли кругом, иные лежали на земле. Обычно на этот день атаман давал приказание:
– Как всегда, други, я буду здесь хранить наше становище от негаданных пришлых людей. Мало их забродит к нам, а все же опас надобен. Стрельцов, подступающих на нас, мы изведали по-тонку: в полдень и в жару они не опасны – спят, оводов боятся, и кои лошади есть у них – бесятца. Вы же, кто удалее, пятнадцать четом, сбросьте с себя кистени и пистоли, запояшьтесь на сей день уздечками и лес окружите, возьмите справный трут и кресало, а к вечеру от залесской дороги лес подожгите. Стрельцы устроились станом за болотом на поляне, там и шатер воеводы Бутурлина.
– Ватаман, отец!
– Ну?!
– Омелька Хромой бежал от нас!
– Куда?
– Надо мекать, перешел гать к Александровской, должно, ладит на Москву!
– Изъян не велик! На дело не гож кашевар, сыщется иной на то дело.
Вышел из землянки Сенька. В кафтане за кушаком – пистолеты. Атаман, взглянув на Сеньку, продолжал:
– Семен – есаул, он возьмет двенадцать молодцов с пистолями, проберетца низинами да ельником в балку, балка выведет на дорогу к Ярославу с версту от гати. Слух есть, што Бутурлин едет к дому набирать ярославских стрельцов, так помешку штоб боярину учинить и тут его в балке караулить.
Сенька поклонился атаману; выбрав людей, увел в лес. Другие запрятали оружие в землянку, а оттуда вынесли уздечки. – Запояшьтесь уздечками, штоб не брякали.
– Пошто нам обороти, ватаман?
– Когда кой из вас встренет стрельцов, скажет: «Лошадь ищу».
– Оно верно!
– Ладно так!
– Идите! Тем, хто остался, дело дам: они с вами пойдут к Клещееву озеру[415] и в лодках на устье Трубежа перевезут. Одни останутся у лодки с нашей стороны в заломе, другие за болотом, и лодка штоб в кустах. Сбираться всем к Трубежу, а хто к дороге ближе, тому через гать и в залом.
Получив поручение, гулящие ушли. Из землянки вышла Домка в кожаной куртке, в железной шапке.
– А, Матвевна! День твой любезной. Домка подала атаману руку, сказала:
– Атаман! Ежели воевода нам в полон дастся, то его не убить. Выкуп возьмем, уговор и спустим, царь нас не будет тогда гораздо теснить. Убьем Бутурлина – и от царя нам ждать много беды, озлитца царь! Так мекаю я.
– Пусть будет по-твоему, Домна Матвевна! Куды наладилась?
– С тобой посижу, а там видно станет.
– Ладно, Матвевна, поберегем становище, и мне веселее. Домна села рядом с атаманом на скамью к огню, налетели оводы, солнце поднялось над лесом, палило жарко. Огней оводы боялись – к сидящим в дыму не приступали. Атаман закурил трубку.
