Пристал еще попик с тонкими выпяченными губами, насмешливый:
– Тебе, може, после патриарша отпуска к великому государю потребно, так от Троицкого Куретные ворота в сотне шагов!
– Мыслю и к великому государю: я – дворянин и сородичи есть, жильцы Бегичевы, только как туда идти, думать надо…
– Чего думать-то?
– Как чего… думать потребно!
– А ты вот дай по роже караульному стрельцу у Куретных, он тя коленом в зад вобьет на государев двор!
Не дожидаясь ответа, повернулся к толпе попов.
– Батьки, грядем, укоротим срамотную безлепицу… – маленькой сухой рукой ткнул в сторону Спасского.
Подходя ближе к Спасскому мосту, у края оврага, как черные козлы, волочились два попа: один в черной рясе, другой в длинной манатье. Они стояли на коленях, вцепившись один в бороду, другой в волосы. Наперсные кресты на медных цепочках ползали по песку, сверкая, двигались за коленями дерущихся. Те, что от тиуньей избы подошли, кричали:
– Спустись, безобразие пьяное!
– От вашего срамного деяния нас к службе не берут!
– А вот я вас по гузну ходилом!
Получив по пинку в зад, драчуны встали на ноги – потные, с прилипшими к лицам волосами, в кровавых ссадинах.
– Небеса сияния огненна исполнены, а они будто квасу со льдом испили…
– Теперь, не простясь, литоргисать зачнете?!
– Я ему прощусь ужо! – сказал поп в рясе, одергивая бороду.
В манатье поднявшийся заговорил, сплевывая в сторону:
– Выщиплю ужо бороду, как Годунов Богдану Бельскому[192], штоб царем не звался; тебе же не быть, безбородому, попом!
– Ну, уберите грех, проститесь!…– кричали попы, а Бегичеву сказали, указывая на попа в манатье:
– Вот тебе, дворянин-хозяин, поп! Он обскажет, где Никон: вчерась ходил к нему за милостыней.
– Тебе пошто к Никону?
– Ведает меня… призывал… – солгал Бегичев.
– Никон ныне вменяет себя Езекилю пророку – возглашает, уличает! С Троицкого перебег на Симоново – чул, государь будет Симеона царевича поминать, да бояра царя отвели… Митру кинул, клобук надел и стал подобен нам, грешным!
– Сшел, да честь патриарша с ним?…
– Нет, не с ним, хозяин! Кинувший манатью святительскую уподобляется не то чернцу, а расстриге, ныне уж укорот дан…
– Какой ему укорот?
– Бояра крепко стеречь велят Никона, и ежели кто пойдет к Никону с переднего ходу, замест милостыни испросит пинка!
– И ты испросил? – полюбопытствовали попы.
– Прежде проведал – не испросил, ладно вшел с проулка.
– Чул я, батька: в Симоновом божьим гневом заходы сожгло… вышли тушить с образы да кресты, а их навозом забрызгало со святыней – навоз кипел…
– Иди на пожог не с крестом, а с багром да ведром!
– Все то чули! Худче кабы молонья кинулась в кельи – кресты обмоют, чрево же и у тына опростать мочно.
Поклонясь попам, Бегичев пошел к мосту, попы повернули к тиуньей избе. Идя, дворянин размышлял: «Брусят спьяну! Горд Никон, митры на клобук не сменит… пошто я налгал? Кремль и не весь, да знаю, приказы знаю… Иванову тоже». – Обойдя толпу зевак у книжных лавок на Спасском, дворянин пошел мимо церквей на Крови. Около церквей и церквушек ютились кладбища, от малорослых деревьев веяло прохладой.
– Квасу испить?…
– Гребни, перстни! – кричал парень, вертя перед лицом Бегичева золоченой медью. Натянув длинный рукав плисовой однорядки выше локтя, щелкал двумя гребнями из кости: – Гребни иму! Слоновые гребни мои не то вшу, гниду волочат. Эй, кому заело?
Бегичев обошел Земский двор: он плотно примыкал к Кремлю. Дворянин свернул вправо. Против Земского двора, на площади, – большой анбар дощатый: в нем торгуют квасом, сапогами, ветошью и свечами сальными. В анбаре множество народа, Бегичев побоялся, что в давке украдут кису с деньгами, отошел, пить квас не стал. Дошел до иконного ряда. Улица шире других, на рундуках около лавок сидели иконники и знаменщики[193] с купцами; старый дворянин решил: «Здесь простор, покупателя оттого мало, с иконниками не торгуются – грех!»
Эта широкая улица проложена на тот случай, что царь, выезжая из Кремля на богомолье, всегда ехал по
