ней. Отсюда и свернул на Никольский мост дворянин из Коломны.
Теснота на Никольском мосту, везде жующие люди – народ ел пироги, держа шапки под мышкой: в шапке есть грех. По обе стороны моста торговцы с лукошками. Пироги, как березовые лапти, торчали из лубья.
– Седин пятница! Кому с вандышем? – А вот с вязигой!
– Кто с Кукуя, постного дня не боится, дадим с мясом рубленым!
Бегичеву захотелось есть: «Измяли в пути, а сколь ходить – неведомо…»
– Што стоит?
– Пирог – едина копейка!
– За Неглинным пирог грош! Пошто дорого?
– Пока ломишься до Неглинного, три пирога съешь – брюхо мнут… ишь народу.
– Давай с вандышем! Держи деньги.
– Тебе погорячее?
– Штоб не переденной.
– Пошто? все сегодня пряжены! – торговец, сдвинув к локтям сборчатые рукава, жирные от масла, рукой с черными ногтями полез на дно лукошка, вытянул Бегичеву пирог:
– В6, на здоровье!
Закусив пирога, Бегичев спросил:
– А где ба тут испить квасу?
– Протолкись к площади, мало к Неглинным: там кади с квасом да кувшины с суслом.
Испив квасу, Бегичев вернулся на мост. У Никольских ворот, когда он молился входному образу, нищие – рваные, слепые – пели:
«Ох, и тунеядцы же вы, прости бог… грех худо мыслить… Эх, господи!»
В Кремле, идя мимо каменных житниц, косясь на стрельцов, поставленных в дозор у дверей государева строенья, Бегичев снова упрекнул себя: «Пошто ты, Иван, лгал попам? Кремль знаешь, правду молыть не весь, а знаешь, на Ивановой бывал… в Судном приказе бывал и Холопьем тоже… а ну, попы сами лгуны!»
Житницы были справа, шли вплоть до Троицких ворот, и везде у дверей стрельцы. Слева тянулись поповские дворы с церковками, иногда с часовнями. Пройдя дворы, свернул в переулок, удивляясь хорошо мощенной улице: «Мощена добротно! Таких улиц в Москве мало, как эта Житная». В переулке в тыне увидал часовню, а за ней церковь: «То и есте Симоново!» В воротах с проулка, пролезая мимо часовни во двор, встретил монашка, видимо сторожа. Монашек оглядел Бегичева. Бегичев надел свой каптур с жемчугами на отворотах:
– Мне ба, отец, к патриарху!
– А хто те, сыне, изъяснил, што он у нас?
– Призывал меня патриарх! – снова солгал Бегичев и, порывшись в кисе на ремне под кафтаном, дал монашку алтын.
– И не приказано, да пущу, поди коли зван! Добро, што отселе забрел… с переднего изгнали бы… в обрат пойдешь, иди сюда же…
– Место у вас широко: куда идти?
– Вон к тем каменным кельям, а у середней наглядишь высокое крыльцо, на него здынись и перво узришь горницу. Пойдешь крыльцом, не замарайся: с него нынче ходют для ради облегчения чрева…
Бегичев увидал, на крыльце по ступеням ползали навозные жуки. В воздухе жужжали мухи, тычась в лицо; со сторон крыльца сильно смердило… «Ужели здесь моему делу не ход, ужели надо к большим боярам попадать и к государю?» Старик, поднявшись на крыльцо, оглядел сапоги. Дверь в сени была приотворена, он вошел. Перед кельями в черном ходил послушник; в глазах испуг, спина горбилась, скуфья его была надвинута до бровей.
Бегичев, сберегая жемчуга старой шапки, осторожно сняв ее, покрестился наддверному образу средней кельи; помолясь, сказал:
– Мне ба к патриарху.
– Чуешь голос? Жди: сюда шествует…
Пригнув голову, Бегичев услыхал Никона: говорил гневно, голос и шаги слышались четко.
– Сколь раз приказывать?! Перенесите из крестовой моей, из хлебенной кельи, кадь медяную. Срамно патриарху на кремлевские святыни голое гузно пялить с крыльца, а дале не пущаете!
Другой голос ответил:
– Бояре не указуют пущать, а мы – раби малые, великий господине! Сказывают: поедет в Иверской ли, в Воскресенской монастыри – пустить! По Москве-де не пущать… гулящих людей много ту, готовых к бунтам того боле есть, а он-де народ мутит, перебегая по подворьям…
– Мардария дайте! Ивана диакона тож, наскочили аки псы – рвут, не повернись! Ужо я им властью святительской проклятие возглашу на всю Русию! Мардария дайте!
