сопливые носы.
Вот так вот. Две жизни, две судьбы — и обе для нее хуже смерти. Может, подкопить еще самый чуток деньжат да открыть магазинчик? Пусть небольшой, но свой собственный, куда такие же девчонки, как она, станут забегать за продуктами или за всякой мелочевкой. Учитывая, как мы, шлюхи, швыряемся деньгами, дельце наверняка окажется прибыльное. Как же она всегда швырялась деньгами! Вспомнить хотя бы шикарную квартиру, которую она снимает… А ее тряпки, а километровые счета из баров, а безумные чаевые, которые она имеет обыкновение оставлять? Помни, что и ты смертна!
Но на жест главаря вдруг откликнулся машинист — несчастный идиот! Она снова стала искать взглядом своего брюнета. Тот с интересом разглядывал машиниста, который на подламывающихся ногах брел к выходу, судорожно цепляясь за поручни, чтобы не упасть. Да брось его, смотри на меня, посмотри на меня! Точно услышав, он повернулся к ней. Она снова изобразила чарующую улыбку, облизала губки, быстро глянула на его ширинку и сразу стыдливо отвела глаза. Стопроцентное попадание — это было видно невооруженным глазом. Слава богу, подумала Анита, авось пронесет. Уж если мне достаточно только глянуть на мужика, чтобы он мигом съехал с катушек, значит, волноваться пока не о чем.
Помни, что ты тоже смертна — слышишь, ты, белая задница?
Сержант Мисковски
— Что будем делать? — Мисковски лежал, прижавшись щекой к грязной шпале. Мешок валялся рядом. — Двинемся дальше?
— Черт возьми, откуда мне знать! — прошипел напарник. — Знать бы, кто это пальнул? Узнаю — на кусочки порву, можешь мне поверить.
— Так что будем делать? — нетерпеливо повторил Мисковски.
— Я простой патрульный, а ты — сержант. Тебе и решать.
— Я
Напарник приподнял голову:
— В дверях кто-то стоит. Видишь? Две головы. Нет, три…
Мисковски, привстав на локтях, осторожно выглянул из-за мешка.
— Они открыли заднюю дверь. Разговаривают… — Он замер. — Смотри, один спрыгнул!
На путях смутно маячила какая-то фигура. Человек выпрямился, обернулся к вагону, затем очень медленно, шаркая, двинулся вперед.
— Похоже, он направляется к нам, — хрипло прошептал сержант. — Приготовь-ка револьвер, слышишь? На всякий случай. Точно — он идет к нам.
Мисковски, не сводивший глаз с неясной фигуры, направлявшейся в их сторону, не заметил, как в проеме двери вдруг снова возник чей-то смутный силуэт. Яркая вспышка ослепила его, бредущая по туннелю фигура вдруг словно споткнулась, сделала еще несколько неуверенных шагов вперед и рухнула на землю. По туннелю прокатилось гулкое эхо выстрелов, от которого, казалось, содрогнулись стены.
— Господи, помилуй, — дрожащими губами прошептал Мисковски. — Да тут настоящая война!
Том Берри
Увидев, как машинист, спотыкаясь, бредет к задней двери вагона, Том Берри зажмурился и махнул рукой, останавливая такси — конечно, такси, Господи ты боже мой, не на поезде же ему удирать отсюда! На всех парах он помчался в Виллидж, где в своей тесной берлоге, с разбитым паркетом его дожидалась Диди.
— Я ничего не мог поделать, уверяю тебя. Абсолютно ничего, — прямо с порога выпалил он, едва она открыла дверь.
Диди втащила его внутрь, порывисто обвила его шею руками. Похоже, она была вне себя — целовала, тормошила его, чуть не плача от страсти и облегчения.
— Знаешь, единственное, о чем я тогда мог думать — слава богу, они выбрали машиниста, а не меня!
Всхлипывая, она осыпала его поцелуями. Потом потащила к постели, на ходу срывая с него одежду. После этого поспешно разделась сама.
Уже позже, когда они лежали рядом, слишком усталые, чтобы говорить, крепко обнявшись, так что их переплетенные ноги были похожи на причудливую монограмму на простыне, он сделал еще одну попытку объяснить Диди, что произошло:
— Я служил не тем хозяевам. Но теперь я сбросил с себя оковы рабства и готов отдать всего себя революции.
Она как будто вся заледенела:
— Выходит, ты сидел там с заряженной пушкой за пазухой — и ничего не сделал?! — Диди поспешно отодвинулась, монограмма на простыне распалась. — Трус! Предатель! Ты ведь давал присягу защищать права людей — и предал их!
— Но послушай, Диди, — залепетал он, — их же было четверо против меня одного! И у них у всех были автоматы!
— Во время Великого похода[10] воины Красной армии бросались на гоминьдановцев с ножами! Кидали в них камнями, шли в рукопашную — а ведь у тех тоже были автоматы!
— Послушай, Диди, остынь — я ведь не китайский коммунист, а просто одинокая полицейская свинья. Стоило мне только пальцем пошевелить, и эти реакционеры пристрелили бы меня на месте.
Он потянулся, чтобы обнять ее. Но Диди передернуло от отвращения, она поспешно вскочила с постели.
— Ты трус! — ткнув в него дрожащим пальцем, гневно объявила она.
— Нет, Диди. С точки зрения диалектики я поступил абсолютно правильно, отказавшись пожертвовать своей жизнью ради власти и собственности правящих классов.
— Но ведь из-за тебя были грубо попраны права человека! Твой священный долг, долг полицейского офицера, защищать эти права — а ты забыл об этом!
— Так ведь полиция — это всего лишь репрессивная машина, одно из щупалец капиталистического спрута! — заорал он. — Копы таскают для правящих классов каштаны из огня, в котором горит измученное тело рабоче-крестьянского класса. Долой свиней, разве не так?
— Ты нарушил свой долг. Это из-за таких, как ты, полицейских прозвали свиньями. Обидев этим настоящих свиней!
— Диди, опомнись! Что случилось с твоим мировоззрением? — Он умоляющим жестом простер к ней руки. Диди, отпрянув, метнулась в угол и, увязнув по щиколотку в беспорядочной куче пластинок, заняла боевую стойку.
— Диди! — взывал он. — Ты же моя боевая подруга! Мы же товарищи по оружию!
— Временный народный суд рассмотрел твое дело, товарищ Предатель, — резко повернувшись, она наставила на него его же собственный револьвер, — и вынес вам смертный приговор!
Она нажала на спусковой крючок. Прогремел выстрел, и комната Диди распалась на куски и исчезла.
Машинист был мертв.
Окружной инспектор
