слыхать больше этой меланхолической песни родимой реки, не видеть дивного восточного неба, не вдыхать аромата пряно-душистых роз джаваховского сада.
Всегда кроткая и покорная, вполне справедливо заслужившая прозвище «тихого ангела Джаваховского дома». Гема никому никогда не сказала ни одного резкого слова; ее любят здесь все без исключения. Даже Валь, задира и насмешник со всеми, сдержан и вежлив с семнадцатилетней черноокой Гемой. А Сандро, тот просто обожает сестру и поэтому, словно ударом кинжала, пронзает его сердце каждое печальное слово Гемы в этот прощальный вечер.
— Братик мой ненаглядный — говорит она, — если Богу будет угодно взять меня отсюда — там на чужбине, не горюй! Помни, что у тебя есть «друг», друг, который любит тебя, как мать, а я…
— Гема! Гема! — стоном срывается с губ юноши, — не говори так! Ты разрываешь мне сердце.
— Молчи, Сандро, молчи!.. Дай высказать мне то, что у меня на душе: если я уйду туда, высоко- высоко, то буду там с нашей матерью, с нашим отцом молиться за тебя…
— Перестань! Перестань! Или ты не видишь, что душа моя истекает кровью?
— Успокойся, братик любимый. От слов, говорят, не пристанет ничего. Может быт, мои злые предчувствия напрасны, и я вернусь с наливными, как яблоко, щеками этою же осенью из Швейцарии… Но если бы я не вернулась, так вот, голубь мой, возьми медальон нашей матери и образок святой Нины на память о Геме… На! Дай я благословлю им тебя.
И Гема, быстро и порывисто расстегнула ворот платья, сняла крошечный медальон с образком и осенила им склоненную голову юноши. Сандро готов разрыдаться и с трудом удерживается от слез.
Ему хочется упасть к ногам сестры и крикнуть:
— Не уходи от нас, моя Гема, не уходи! Ты нужнее земле, чем небу, и я так люблю тебя, так привязан к тебе!
Но он мужчина и джигит. У него должна быть сильная воля и мужественная душа. И, подавив подступившие к груди слезы, он только бережно берет маленькую ручку Гемы и подносит ее к губам. В этом поцелуе сказывается вся его любовь к ней, вся его бесконечная братская нежность.
А на другом конце кровли идет в это время оживленная беседа. Здесь на двух мягких тахтах разместились Нина, Люда, Даня, Маруся, Глаша и Селтонет. Валь и Селим уселись у ног их, на корточки, по-турецки. Нина говорит сдержанным спокойным голосом:
— Люда, душа моя, знаю, как тебе одной будет трудно справляться здесь… Князь Андро в летнее время не сможет часто приезжать из лагеря, у них происходят маневры. Сандро поручаю быть твоим помощником; ты можешь положиться на него, Люда.
— Горжусь таким славным помощником, — ласково улыбнувшись, вставила Людмила Александровна Влассовская.
— Марусе поручаю хозяйство, стол, кухню, слышишь, девочка? Будь исполнительна и усердна и не очень покрикивай на Маро…
— Но она такая бестолковая, «друг»! — оправдывается сконфуженная Маруся.
— Все равно, она старше тебя. И потом, у каждого есть свои недостатки. Надо уметь прощать чужие промахи, чтобы иметь право на снисходительное отношение к себе других. Даня, подойди, сядь ко мне ближе! — обращается княжна к притаившейся в углу бывшей консерваторке, на коленях которой покоится по обыкновению растрепанная вихрастая головка Глаши.
Темная изящная Фигурка приближается к Нине.
— Как идут твои уроки у Мохаидзе и у полицмейстера, Даня?
— Недурно, «друг». Благодарю. Все три ученицы оказались очень способными. Я даже и не думала, что у них так хорошо дело пойдет на лад. К осени, конечно, прибавится число желающих учиться на арфе в Гори, и я буду совсем счастлива тогда. Когда увеличится заработок, я смогу осуществить свою мечту — поставить памятник маме.
Прелестные глаза Дани затуманиваются слезами. Нина смотрит на девушку внимательным, зорким взглядом, взглядом орлицы, как говорят в «Гнезде».
— Даня, — после минутной паузы, начинает снова княжна, — думаешь ли ты, что не имело смысла пять лет учиться на арфе, чтобы давать грошовые уроки в Гори? Не тянет ли тебя к более благодарной, более широкой деятельности? Будь откровенна со мною, дитя мое, и ответь правдиво на мой вопрос.
Радостная волна заливает душу Дави. Так ли поняла она «друга»? Не ослышалась ли? Неужели суждено осуществиться, наконец, её робкой мечте — давать концерты? И сама «друг», сама Нина, когда-то запрещавшая ей думать об этом, теперь дает свое согласие, судя по только что заданному вопросу.
Глаза девушки сверкают восторгом. Тонкие руки порываются обнять шею той, которая жизнь готова отдать за свой питомник. Но Нина Бек-Израил враг сентиментальных трогательных сцен. Она хмурит свои густые черные брови и крепко пожимает тонкую руку. Но в восточных глазах её загорается огонь нежности и любви, когда она обычным своим сурово-спокойным голосом говорит:
— Должно быть, через несколько дней к тебе, Даня, явится один устроитель концертов и предложит тебе поездку по России, для выступления перед публикой в целом ряду городов. Я ничего не имею против этого, тетя Люда тоже. Нельзя зарывать в землю Богом данный талант. Не правда ли?
Даня вся загорается восторгом и радостью от этих слов. Она так давно мечтала о такой поездке, о таких концертах, и так боялась заикнуться о них «другу». И вот сама Нина предлагает их ей.
Потрясенная, счастливая, отходит она в свой уголок и садится на прежнее место. А там уже быстрые глаза Глаши впиваются в нее.
— Даня, радость моя, королевна моя сказочная, ты возьмешь меня с собой в поездку? Возьмешь?
— Что ты! Что ты! — отмахивается от неё почти с ужасом Даня.
— Ты возьмешь меня с собою, — уже настойчиво и резко, но все так же шепотом говорит Глаша. — Я не останусь здесь без тебя… Ни за что! Я не хочу здесь оставаться, когда нет тебя и нет «друга». Даня, умоляю тебя, возьми!
— Тебя не отпустят, милая, со мною!
— Кто не отпустит? Кто посмеет не отпустить? — совершенно забывшись, крикнула Глаша.
— Глафира! — словно ответом на её вопрос, слышится повелительный голос Нины.
И девочка сразу приходит в себя от этого окрика.
— Что, «друг»? Ты меня звала? — поднявшись с тахты и приблизившись к Нине, спрашивает она.
— Да, девочка, К моему огорчению, я должна сознаться, что больше всего беспокоюсь за тебя. Моя «дели-акыз» волнует меня не на шутку.
Губы Нины пробу ют улыбнуться, но черные глаза её тревожны.
— Ты должна слушаться тетю Люду и Сандро.
— И меня… — вставляет Валь. Все смеются.
— И ме-еня-я! — уже комически жалобно повторяет Валентин. — Или «друг» находит, что будущий инженер не достаточно благоразумный малый.
— Вероятно, потому что он шалит в такую серьезную минуту, — отвечает Нина Бек-Израил. — И так, Глаша, ты будешь слушаться тетю Люду, Сандро и вообще всех старших, желающих тебе добра?
— Как, «друг», даже Марусю и Селтонет!? — удивленно роняет Глаша.
— Разумеется, они старше тебя. Они уже взрослые.
— Что касается меня, то я бы часа не пробыла с этим бесенком, если бы ее оставили на одно мое попечение! — заявляет, уже заранее волнуясь, Маруся.
— Знай свои пироги, пирожник! — шипит Валь, делая уморительную гримасу по её адресу. На вашем попечении кухня, божественная! И успокойтесь на этом, и да хранят молчание уста ваши, пока что!
— Если я веду хозяйство, это не значит еще, что не могу интересоваться другими делами, — замечает самолюбивая хохлушка.
— О, персиковые пироги и вафли-тянучки ты, надо тебе отдать полную справедливость, делаешь изумительно!
— Валентин! — звучит с укором всем хорошо знакомый гортанный голос.
— Молчу, «друг». Молчу!
И снова на кровле джаваховского дома восстановляется относительное спокойствие.
