обманул слух?
При блеске молнии Нина видит стройную фигуру юноши верхом на коне. Вот он, Сандро, всегда заботливый, преданный ей, предугадывающий малейшую опасность, ей грозящую… Нет, она не станет тревожить его, не смутит справедливым негодованием и гневом эту и без того встревоженного болезнью любимой сестренки и её отъездом душу, и не расскажет ему о только что случившемся с нею.
Теперь зигзаги молнии все реже и реже бороздят небо. Тучи расходятся понемногу, и бледный рассвет приподнимает черную пелену ночи, когда Нина со своим воспитанником подъезжает к воротам «Джаваховского Гнезда». Там все тихо. Все спит мирным сном за густою, живою стеною старых чинар и каштанов. Только тихо плещет под горою Кура да шарахаются в кустах встрепенувшиеся птицы.
На миг в сердце Нины проскальзывает ядовитая змейка тоски.
— Завтра уеду отсюда. А когда вернусь, неизвестно. Боже, как тяжело покидать родное гнездо!
И как бы в ответ на её тревогу звучит подле молодой, сильный голос Сандро.
— Не беспокойся, друг… Без тебя я буду охранять здесь все как верный сторож.
— Спасибо, Сандро, благодарю!
И Нина крепко и благодарно сжимает руку своего спутника.
ГЛАВА IX
Вот уже несколько дней, как Глаша бродит по «Гнезду» с лукавыми глазами и скрытою улыбкою. Впрочем, этих лукавых глаз и скрытой улыбки никто не замечает в доме. Все заняты своим делом. Тетя Люда работает с утра до поздней ночи. Вся усадьба, дом, виноградники, — все после отъезда Нины, осталось у неё на руках. Правда, Сандро — изумительный помощник, не знающий отдыха. Но и у него накопилось довольно работы. Маруся Хоменко тоже вся ушла в хозяйство. Её малиновое от жара лицо часто можно видеть высунувшимся из окна кухни.
— Еще персиков, Павле!.. — кричит она своим звонким голосом, — срежь также и дыню в тепличке… Да выбери покрупнее… А то в прошлый раз опять мало оказалось к десерту дыни… Слышишь, Павле…
В беседке над обрывом Валь и старый восьмидесятивосьмилетний Михако ведут мирные разговоры. Валь сооружает при помощи топора, ножа и напильника какую-то удивительную модель горного моста. Старый Михако курит свою трубку. Валь стругает, буравит и сверлит.
— Что, старина, хорош мостик? — обращается он к казаку.
— Не один переход в горах помнит старый Михако, а таких мостов и в помине не было тогда, — шамкает в ответ старик. — Тогда, наши удальцы-солдаты и без мостов попадали туда, куда нужно было…
— Вот видишь, старинушка, тогда, правда, без мостов попадали, но не легко это давалось, а теперь гораздо легче будет, да! — улыбается Валь, вертя из стороны в сторону очень тщательно сделанную модель моста.
Для старика слова Валя нисколько не убедительны. Он пожимает плечами и продолжает шамкать:
— Нам в старину мостом служила воля начальства. Прикажет через стремнину перебраться — и без моста перешагнем. С покойным князем Георгием, бывало…
И начинается длинный, бесконечный рассказ о боевом прошлом. Рассказчик увлекается, как юноша. Тени прошлого встают перед Михако. Образы давно пережитого поднимаются со дна стремнин и обступают старика. Славное прошлое! Давно пережитое былое! Где они, свидетели былых подвигов? Все уже давно умерли. Он старый Михако, последний, должно быть, что остался сторожить славное боевое прошлое, и передавать его потомству.
Из комнаты девушек долетают сюда звуки арфы. Это Даня дает урок музыки двум дочерям горийского купца Саирова. Эго последний её урок. Больше она не возьмет учеников или учениц ни за какие деньги. Иные цели преследует она теперь. Она мечтает о турне сначала по России, потом по Европе. Она должна, наконец, сама начать изредка зарабатывать, чтобы вернуть «другу» то, что «им» затрачено на нее, на плату за учение в консерватории и на содержание в течение целых пяти лет. И потом она, Даня, мечтает поставить памятник на могиле матери. Валь уже нарисовал ей проект. Ах, какая это красота! Белый мраморный крест, и у подножия его женщина с лицом её матери. А внизу цветы. Давно уже мечтает о таком памятнике Даня. И вот теперь эта мечта может осуществиться, наконец, Устроитель концертов предлагает ей поездку сначала в Петроград на несколько выступлений, потом дальше: в Берлин, Париж, Вену… Золотая мечта юности начинает осуществляться.
Селтонет поет. Её голос разносится — летает, как птичка по всему джаваховскому саду. Она лежит на мягкой тахте, закинув за голову тонкие смуглые руки, и выводит звучно и нежно:
Селтонет поет, заливается. А кругом-то какая благодать! Небо, как будто ниже спустилось нынче к самому Гори… И ни единого облака не видно на нем. Синее оно, синее, как тот сапфировый камень, что носит в перстне тетя Люда. На солнце смотреть больно. Под навесом, сделанным в виде шалаша, Селтонет хорошо, но душно… А встать и идти не хочется. Так бы и пролежала она здесь целый день до вечера, до самого приезда Селима.
— Чего распелась? Опять тетя Люда придет выговаривать за то, что ничего день-деньской не делаешь, баклуши бьешь, — неожиданно поднявшись по винтовой лестнице, прилепившейся сбоку дома, говорит внезапно появившаяся перед девушкой Глаша. — Это, во-первых, а во-вторых, сейчас был Рагим. Говорит, сегодня…
— Сегодня? Ах! — и Селтонет вся вытянулась, как струна.
Глаза её засверкали, как звезды.
— Сегодня, говоришь, яхонтовая, сегодня? — хватая за руки Глашу, жадно допытывается она.
— Ну да, сегодня. Вот сейчас приходил Рагим и говорит: нынче праздник, сам бек-Гаид из своего поместья горного прискачет в виноградник Абдул-Махмета, приходи с кабардинкой. Пускай, говорит, кабардинка все свои лучшие наряды наденет. Золото, камни какие есть, Пусть ослепнет бек-Гаид перед её красотою, говорит, навеки.
— Да у меня же ничего нет! — с отчаянием вырывается у Селтонет, — почему ты, Глаша, сразу не сказала, что Селта бедна, как церковная мышь?
Глаша смотрит на нее с удивлением.
— Чего ты кричишь так? Сбегутся все… Молчи же!
— Так сегодня? Да? — снова осведомляется Селта.
