сторожкая, молчаливая лесная ночь, продолжал моросить дождик. Я задрал голову: над лесом висела туча, но ровно над нами она кончалась, как бывает над горным обрывом или над берегом моря.
Я повернулся. Трое остальных уже стояли метрах в двадцати от меня, на краю обрыва, поросшем пучками высокой, выгоревшей за лето травы с серыми метелками.
Я пошел к обрыву, и по мере того, как я подходил, снимая берет и засовывая нож обратно в ножны за поясом, глаза у меня округлялись. Казалось, я поднимаюсь над целым миром. В наступающих сумерках передо мной раскидывалась колоссальная равнина – почти плоская, с редкими, невысокими, пологими холмами, почти безлесная, с нечастыми островками рощиц и зарослей, тянущаяся, кажется, на десятки, если не сотни километров. Был там и блеск небольших озер и нешироких речек, были, кажется, какие-то дороги. Встав на краю, среди метелок высокой травы, я не удержался от восхищенного восклицания. Только сейчас мне удалось оценить высоту обрыва, на котором мы стояли – не менее полукилометра!
А тем временем слева, вдоль опушки, к нам подошел пятый.
Этот был старше самурая, старше Святослава – наверное, мой ровесник или около того. Трудно было сказать, какое время или какая земля породили его. Обтягивающие черные штаны и широкая, мешковатая, грубой кожи куртка с остроконечным капюшоном, равно как удобные, но при этом достаточно изящные остроносые сапоги, изрядно заляпанные грязью, и черный кожаный заплечный мешок ничего ясного об этом не говорили. Был он смугл, почти темнокож, и чисто выбрит. Капюшон не позволял этого рассмотреть, но, похоже, была выбрита и его голова. Он был невысок ростом и гибок, но довольно широк в плечах. Оружия при нем видно не было.
Подойдя, он обвел всех глазами и произнес длинную фразу все на том же языке с преобладанием гласных. Дик ответил. Смуглый показал рукой куда-то за спину, под обрыв. Дик вгляделся туда и сказал мне:
– Не будем высовываться пока. Нас могут оттуда увидеть.
Я обернулся и долго вглядывался в далекий горизонт. Там, где горизонт уходил в темно-фиолетовое небо, к нему как будто прильнула тяжелая, близкая туча.
Постройка? Ничего себе постройка, между прочим.
– Это черная цитадель, – сказал Дик, как будто это все объясняло.
Я на всякий случай отступил от края обрыва, в метелки травы, и, видя это, отошел и Святослав, а за ним и самурай, который теперь приблизился к вновь пришедшему, гордо поклонился и назвал свое имя:
– Куниэда Като.
Смуглый сделал такой жест рукой, будто отдавал честь сразу в три стороны, и ответил:
– Ланселот.
Обращаясь к Дику, он произнес длинную поясняющую фразу.
–
– На каком языке вы с ним говорите? – спросил я.
– Это линк, – несколько удивленно отозвался Дик. – Ах да, в твое время его еще не было. Это общий язык. Очень простой. Ночевать, похоже, надо тут, над обрывом, так может, я дам вам его выучить за ночь?
Я выразил непонимание.
– Базовый курс – бесплатный и доступен в сети, – объяснил Дик, – я скачаю на свой блокнот, загружу на… (следующего слова я не понял, звучало оно как
– Вот как, – сказал я осторожно. – Это не вредно? Дик засмеялся.
– Ты часто принимал
Я пожал плечами:
– Похоже, никогда, раз я не знаю, что это такое.
– Тогда тебе не о чем беспокоиться.
Оказалось, речь шла о крохотных, миллиметра два в диаметре, красных таблетках, которые Дик вкладывал в какой-то разъем того, что называл «своим блокнотом» (плоская книжечка размером в ладонь, веселенькой зелененькой расцветки, без всяких видимых признаков клавиатуры или экрана, хотя на одну из сторон раскрытой книжечки он смотрел, а другой время от времени касался пальцами – впрочем, намного реже, чем требовалось бы для управления компьютером: что я, компьютеров не видал, что ли? Конечно, в Союзе ничего более сложного, чем «Искра-226», я не встречал, но в Белграде-то отдел, где я стажировался, имел настоящие «Макинтоши»!). Вынув «гипнопилюльки» из блокнота, Дик дал по одной мне, Святославу и Като и объяснил, что надо их проглотить и запить водой (у него и у Ланселота в заплечных мешках были литровые прозрачные фляги с какими-то надписями незнакомым алфавитом).
У самых елок, невидимые с равнины, мы развели крохотный костерок, разогрели копченое мясо, которое нашлось у Ланселота, и грубый серый хлеб, которым поделился Святослав. Добавили спинку вяленой рыбы, извлеченную из фуросики Като, разрезали на пять частей два моих «сникерса» и длинную, со странным тимьяновым запахом, но приятного вкуса колбасу из рюкзака Дика, сделанную, по всей видимости, вовсе не из мяса. Получился вполне приличный ужин, во время которого все доброжелательно переглядывались и в меру возможностей переговаривались – последний раз, когда мы еще не понимали друг друга. Потом костерок потух, стало холодать, мы сбились в тесную кучу, запахиваясь и застегиваясь, и постепенно заснули.
Я проснулся перед рассветом. Над миром, далеко впереди, за обрывом, вставало солнце. Полно, да солнце ли? Светило красным шаром вздымалось из-за далекой, плавно изогнутой холмистой линии горизонта, и видно было две крупные, отчетливо различаемые крошечными дисками планеты – одну на фоне алого яблока, черную; другую – рядом, как бы полупрозрачную; а также – что уж совсем ни в какие ворота не лезло – короткую, отчетливо видимую более светлую прямую полоску наискосок солнечного диска, которая не опускалась по нему, как было бы, если ее образовало бы неровное преломление света в атмосфере, а ползла вверх с ним вместе, не оставляя сомнений в том, что это какое-то явление на поверхности светила.
Только сейчас, сев и закашлявшись от стылой, пронизывающей ясности воздуха и глядя на это невозможное солнце, я понял наконец, как непоправимо, невозвратно далеко позвал меня голос в телефонной трубке. Что-то там было про преступление, которое нужно было раскрыть и ликвидировать его последствия – только совсем, совсем другими словами.
Я осторожно, чтобы не растолкать остальных, встал и только тут увидел Куниэда Като. Юный самурай сидел спиной к нам, лицом к восходу, у самого края обрыва, но среди метелок высокой травы, чтобы его нельзя было заметить снизу. Я подошел к нему и сел рядом: глаза Като были открыты, он неподвижно глядел на восход, как-то слишком неспешно разгоравшийся над горизонтом, руки ровно лежали на коленях, сдвинутых вместе.
Медитирует, подумал я. Уважаю.
Я тоже посмотрел немного на рассвет, окончательно убедившись в том, что красное светило вовсе не спешит выползать из плотных слоев атмосферы. За прошедшие десять минут на Земле оно давно бы поднялось надо горизонтом, обретая слепящую яркость. Здесь же оно едва сдвинулось вверх. Только та планета, что ползла по его диску, сейчас сместилась на самый его край, противоположный яркой ровной полоске, и вокруг ее черного кружка отчетливо видны были яркие рожки освещенной с обратной стороны атмосферы.
Сзади послышался душераздирающий зевок, шаги, и возле меня в траву опустился Дик.
– Чего рано так поднялся? – спросил Дик. – Рассветы тут долгие. Очень сильная рефракция. Оно полчаса будет висеть над горизонтом. Потом пулей помчится вверх.
Дик говорил на том самом певучем языке почти из одних гласных. Я понимал Дика. Я не удивлялся: мне же вчера дали таблетку, чего тут удивляться-то.
– Как называется этот мир? – пропел я сам, удивляясь только, как мне удается выделить эти три разных тона в одном и том же слоге «оа».
– Новая Голубая Земля, – ответил Дик, расчесывая бороду пятерней. Я вчера видел, что у Дика есть расческа, но уже успел понять, что Дику нравится походная жизнь и он охотнее ест с лезвия, даже если в корпусе его складного ножа прячется вполне приемлемая трехзубая вилка. – Это – Новое Солнце. На ваше
