карете, отходившей во время отлива на Рочестер; наутро он поднялся на борт «Грома», стоявшего в гавани Чегема, куда он был назначен, и в тот же день судовой клерк занес его в списки.
Такая поспешность принесла ему великую пользу, ибо не больше чем через двенадцать часов после его прибытия другой Уильям Томсон явился на борт корабля и утверждал, что приказ предназначался именно для него и что первый Томсон — самозванец. Мой приятель был чрезвычайно встревожен этим появлением, тем более, что его однофамилец бесспорно имел перед ним преимущество благодаря своей самоуверенности, равно как и костюму. Дабы отвести от себя подозрение в самозванстве, он предъявил несколько писем, полученных из Шотландии на его имя, и, вспомнив о некоторых заверенных документах, находившихся в его сундучке на борту, он принес их и убедил присутствующих в том, что отнюдь не присвоил не принадлежащего ему имени. Его соперник был так взбешен их колебаниями поступить с ним по справедливости (ибо, правду сказать, приказ предназначался ему) и в своем гневе вел себя столь непристойно, что командующий кораблем офицер, — тот самый, коего я видел, — а также лекарь возмутились его самонадеянностью и, не уступив ему, с помощью своих городских друзей добились скорее чем через неделю утверждения первого претендента в его должности.
— С той самой поры я на борту, — сказал мой приятель, — и, попривыкнув к такой жизни, не имею оснований жаловаться на мое положение. Лекарь — добродушный лентяй, первый его помощник — теперь он на берегу по служебным делам, — немного гордец, нрава холерического, как все валлийцы{43}, но в общем благожелательный и честный парень. К лейтенантам я не имею касательства, а что до капитана, то он слишком джентльмен, чтобы знать, хотя бы даже в лицо, помощника лекаря.
Глава XXV
В то время как он беседовал, мы услышали с трапа, ведущего в кубрик, слова, произносимые как-то чудно и с великим пылом.
— Дьявол и его папушка пусть сдунут меня с вершины горы, если я пойду к нему раньше, чем напью себе прюхо! Пусть его нос пожелтеет, как шафран, или посинеет, как колокол, или позеленеет, как порей, — мне наплевать!
В ответ на это заявление кто-то проговорил:
— Похоже на то, что у бедного моего приятеля канат оборвется прежде, чем ему кто-нибудь поможет. Его топсель и без того уже совсем обвис, да к тому же доктор приказал вам разобрать его для починки. Но, как видно, вы не обращаете внимания на вашего начальника…
Тут его прервали:
— Чтоп вас разорвало! Шелудивый пес! Кого это вы называете моим начальником? Ступайте к токтору и скажите ему, что по рождению, воспитанию и спосопностям, а тем полее по опхождению, я не хуже, чем он или люпой шентльмен, не в опиду ему пудет сказано! Помилуй пог мою душу! Неужто он думает, полагает или воопрашает, что я лошадь, осел или козел, чтопы пегать взад и вперед, и наверх и вниз, и по морю и по суше по его шеланию и ему в угоду? Проваливайте, негодяй! И скашите токтору Аткинсу мое пошелание и просьбу: пусть он осмотрит умирающего и что-нипудь пропишет, все равно, шив он или мертв, а я позапочусь, чтопы он это принял, как только напью сепе свой голодный шивот!
Тогда другой, уходя, заявил, что если они будут так обращаться с ним, когда он станет помирать, то, ей-же-ей, он с ними сцепится на том свете.
Мистер Томсон пояснил мне, что мы слышали голос мистера Моргана, первого помощника лекаря, который только что вернулся из госпиталя, где навещал утром больных. Тут он вошел в каюту. Это был приземистый, толстый человек с лицом, разукрашенным прыщами, с коротким вздернутым носом, огромным ртом и маленькими горящими глазками, вокруг которых кожа собралась в бесчисленные морщинки. Мой друг немедленно ознакомил его с моей историей; тот окинул меня высокомерным взглядом, но, не говоря ни слова, положил бывший у него в руках узелок, подошел к шкафчику и, открыв его, воскликнул с возмущением:
— Помилуй пог! Нет ни куска свинины или я не кристианин!
Томсон объяснил ему, что меня доставили на борт умирающим с голоду и ему ничего не оставалось делать, как угостить меня тем, что было в шкафчике, да к тому же он приказал стюарду, чтобы я столовался вместе с ними. То ли разочарование сделало мистера Моргана более сварливым, чем обычно, то ли он нашел, что его сотоварищ оказывает ему мало уважения, — я не знаю, но, помолчав, он заговорил так:
— Пожалуй, мистер Томсон, вы опошлись со мной не с должной люпезностью, вниманием и почтительностью, раз вы не спросили моего мнения оп этом теле. Я, знаете ли, пыл в свое время осопа значительная, состоятельная и почтенная, имел свой дом и очаг, платил городские споры и королевские налоги, и вдопавок содержал семью. А кроме того я старше вас по рангу и по годам и лучше вас, мистер Томсон!
— Старше меня по годам, но не лучше меня! — запальчиво вскричал Томсон.
— Пог мне свидетель, — с жаром отозвался Морган, — что я старше вас на много лет, а стало пыть, и лучше!
Опасаясь, как бы этот опор не повлек дурных последствий, я вмешался и выразил мистеру Моргану крайнее сожаление о том, что стал причиной размолвки между ним и вторым помощником и, не желая нарушать их доброе согласие, готов столоваться отдельно или просить о зачислении меня в другую компанию. Но Томсон, скорее с жаром, чем с осторожностью, как подумал я, стал настаивать, чтобы я оставался там, куда он просил меня зачислить, и также присовокупил, что ни один человек, наделенный великодушием и чувствительностью, не станет против этого возражать, принимая во внимание мое происхождение, достоинства и те удары злой судьбы, каким я недавно подвергся столь незаслуженно.
Эти слова попали в цель, и мистер Морган заявил с горячностью, что отнюдь не возражал против того, чтобы я столовался совместно с ними, но лишь пожаловался на несоблюдение обычного обряда, потому что не испросили его согласия.
— А что касается шентльмена, столь потерпевшего, — прибавил он, пожимая мне руку, — то мне он так же мил, как мои сопственные потроха! Помоги мне пог! Я сам вынес немало на моей спине.
Как я потом узнал, он не уклонялся от истины, так как в самом деле когда-то занимал хорошее положение в Гламорганшире и разорился, поручившись за одного знакомого.
Итак, когда все утихомирилось, он развязал свой узелок с тремя связками лука и большим ломтем чеширского сыра, завернутого в носовой платок, достал из ящика несколько сухарей и с большим аппетитом принялся за трапезу, приглашая нас разделить ее. Насытившись этой простой пищей, он наполнил бренди объемистую чашку из скорлупы кокоса и, опорожнив ее, сказал:
— Прэнди — лучший растворитель для лука и сыра.
Утолив голод, он обрел лучшее расположение духа.
Расспросив меня о моем происхождении и узнав, что я родом из хорошей семьи, он проявил ко мне особое доброжелательство и возвел свою родословную по прямой линии к знаменитому Карактакусу, королю бриттов, бывшему сперва пленником, а затем другом цезаря Клавдия. Увидев, какое плохое у меня белье, он презентовал мне две хороших гофрированных рубашки, да от мистера Томсона я получил еще две в клетку и мог теперь появляться в пристойном виде. Тем временем матрос, посланный мистером Морганом к доктору, принес прописанный его товарищу рецепт, после чего валлиец, прочитав его, поднялся, чтобы заняться приготовлением лекарства, и спросил, жив больной или помер.
— Помер? — повторил матрос. — Если бы помер, то лекарство было бы ему ни к чему. Нет, слава богу, смерть еще не взяла его на абордаж, но вот уж три раза били склянки, а он все еще лежит с нею борт к борту.
— А глаза у него открыты? — продолжал помощник.
