– Скрещенные синие мечи все же можно разглядеть. Вот они, видишь? – Виталий осторожно перевернул чайник и показал знаменитую марку на шершавом донце. Она выглядела бледнее, чем обычно, но действительно была видна. – А что основание бисквитное, неглазурованное, так это и есть примета настоящего мейсенского фарфора восемнадцатого века, – объяснил он. – Английский фарфор проще, мягче, он пропускает влагу, поэтому его глазуровали обязательно. А мейсенский порой оставляли без глазури. – Он поставил фарфоровый чайник на полку и добавил, любуясь: – В позолоту добавляли мед, оттого и этот удивительный оттенок. А вот здесь, видишь? У цветов и у жужелицы по краю сделаны тени, и оттого они кажутся объемными. Завораживает все это!
Нельзя сказать, чтобы Глашу завораживало созерцание фарфора, но рассказывал Виталий так, что заслушаешься. Она даже подумала, что надо будет попросить маму, чтобы та, когда поедет в Москву, захватила ее университетские конспекты. В них, Глаша помнила, было что-то интересное и про фарфор, и она хотела уточнить, что именно, чтобы рассказать Виталию.
– А теперь – принцесса.
Он бережно достал из стеклянной горки статуэтку. Это была фигурка дамы с мопсами, ослепительно- белая, покрытая блестящей глазурью. Для этой фарфоровой скульптуры позировала немецкая принцесса Шарлотта. Виталий однажды рассказал Глаше, что мопсы, один из которых изображен у принцессы на руках, а второй у ног, являются символом некоего секретного дружеского общества.
С тайной, в общем, была эта фигурка. Виталий принялся мыть ее в пышной мыльной пене.
Когда Глаша впервые принимала участие в этой процедуре, то руки у нее дрожали так, что она не решалась прикасаться к статуэткам. И не потому даже, что стоили они каких-то заоблачных денег, а потому, что были чрезвычайно дороги Виталию. Коллекцию начал собирать еще его прадед, и трудно было даже представить, каким образом это хрупкое сокровище вышло невредимым из всех перипетий двадцатого века.
За принцессой с мопсами последовала мейсенская же парочка под названием «Садовник и его жена», за ними – парижская фигурка девушки в восточном духе, украшенная эмалью и позолотой, потом – дивной красоты венские кувшины, в росписи которых темно-бордовые краски сочетались с ярко-зелеными…
Виталий собирал только фарфор континентальной Европы, ни английские статуэтки, ни советская агитационная пластика его не интересовали. Глаша очень ценила, что он рассказывает ей о тонкостях этого занятия: таким образом он пускал ее в ту сферу своей жизни, которая была не менее интимна, чем секс, и даже более, быть может.
С фарфором они провозились до самого вечера и оба устали. Однако, глядя на сверкающие фигурки, даже Глаша испытала удовлетворение, а уж Виталий, наверное, истинную радость.
Радость чувствовалась и в том, как он взял Глашу за руку, когда, приняв душ, она вошла в спальню и подошла к их широкой, резной, черного дерева кровати.
Верхний свет был уже погашен, горел только неяркий торшер с матовым абажуром на бронзовой ножке.
– Жаль, что ты устала, – сказал Виталий.
– Ну, не так уж я устала, чтобы меня жалеть, – улыбнулась она. – Ты, я думаю, устал гораздо больше.
– Я – нет, – возразил он. – Меня фарфор только заряжает энергией. А тебя-то едва ли.
Это была правда. Глаша вообще уставала от каких бы то ни было предметов – от мытья их, сортировки, перекладывания. Только книги были исключением: их она могла перебирать и пересматривать бесконечно. Но книги она и не воспринимала как предметы. Их физическая оболочка каким-то неуловимым образом растворялась в ее сознании, исчезала, и значение имела только неназываемая, нематериальная составляющая.
Это было тем более удивительно, что Глаша много работала со старинными, тонко выполненными, драгоценно иллюстрированными книгами по искусству – и когда училась на истфаке, и потом, в обширной библиотеке Пушкинского заповедника. И не просто работала, а чувствовала и любила их утонченное очарование. И все же внешность книг не была для нее главной. Поэтому, кстати, и электронный их вид ее не отвращал.
Все эти мысли проплыли в ее голове, пока она стояла у кровати и Виталий держал ее за руку.
Его рука сжалась сильнее. Он потянул Глашу к себе. Она качнулась вперед, села на край кровати. Виталий обнял ее, шепнул ей на ухо:
– Приобретенная от фарфора энергия требует выхода.
Она засмеялась. Сняла халат, легла рядом с ним. Он обнял ее крепче, стал целовать, лаская. Их темпераменты совпадали, они подходили друг другу, но это наладилось все же не сразу, и Глаша дорожила гармонией, к которой они пришли.
Она потянулась, чтобы выключить торшер, но Виталий остановил ее руку.
– Оставь, – сказал он. – Я хочу тебя видеть.
Это было понятно: оба они были уже в таком возрасте, когда страсть не загоралась сама собою, как в юности. И то, что в спальне царила красота – старинной мебели, матового света, гармоничных тел, – это было важно для обоих. Да, именно для обоих: хотя Глаша и была моложе, но в постели она и с самого начала чувствовала себя ровесницей Виталия, и теперь, спустя три года, особенно.
Он обнимал ее, целовал, его руки были чутки и ласковы. Постепенно она ощутила, что его поцелуи и ласки становятся ей приятны, что она словно растворяется в них и происходит то, что называется разделенным пламенем.
Только теперь, с Виталием, Глаша поняла, что имел в виду Пушкин, когда писал о красавице, которая сначала нежна без упоенья, но разгорается потом все боле, боле – и делит наконец его пламень поневоле.
Прежде такое отношение к близости Глаша сочла бы холодным. Но теперь, видя, как приятно оно Виталию, она понимала, что именно оно и возбуждает мужчин.
Она многое понимала теперь совсем иначе, чем прежде, и сознавала наконец, как много ошибок допускала во всех сферах своей жизни, как наивна, непростительно для взрослой женщины наивна она была.
Когда-то девчонки в общежитии с важным видом утверждали:
– Мужчины любят женщин не за достоинства, а за недостатки.
Это утверждение казалось Глаше абсолютной глупостью. Почему же за недостатки? Любят за то, что… Да за все любят! Невозможно выделить что-то одно, разделить главное и неглавное, и недостатки неотделимы от достоинств.
И вот теперь оказалось: да, правда. Некоторая холодность в постели – ведь это как будто бы женский недостаток? А мужчину он возбуждает сильнейшим образом, и, наверное, гораздо более сильно его эта холодность возбуждает, чем мгновенная, безоглядная женская самоотдача, которая раньше казалась Глаше само собой разумеющейся…
Виталий вздрогнул, застыл, выгнулся, дрожь его тела продлилась еще, еще – и в ту же самую минуту Глаша почувствовала, что и по ее телу разливается приятный звон, и яркий свет вспыхивает под ее опущенными веками, и возбуждение приходит к самой высокой точке, в которую она способна попасть.
Они обнялись, вместе наслаждаясь тем, как хорошо им становится от того, что тела их слиты, что найден ясный и точный ход общего удовольствия.
Это было немало. Очень немало! Три года назад Глаша боялась, что эта сторона жизни сделает и саму их совместную жизнь невозможной. Когда в тридцать с лишним лет в твоей жизни появляется лишь второй мужчина… Трудно было рассчитывать, что все сложится удачно.
Но – сложилось. Благодаря Виталию, конечно. Она тогда, три года назад, была растеряна и вся состояла из одного лишь ожидания. И какое же счастье, что оно не оказалось напрасным!
Свет под Глашиными веками потихоньку сделался матовым, как свет под абажуром. Звон в теле исчез. Наверное, с Виталием произошло то же самое. Он поцеловал ее и сказал:
– Ну вот. Хорошо! А тебе?
– И мне, – улыбнулась она.
Они лежали рядом, и их тела запоминали удовольствие, которое оба только что испытали.
– Глафира, – вдруг спросил он, – а почему ты никогда не расспрашивала меня о Тамаре?
