только ушли в самую глубину ее души…
Наверное, такой способ мышления имел даже научное название; Пушкин вообще знал способ угадывать то, к чему наука шла потом долгим путем. Но дело было не в названии.
В ее сердце заронилась дума. Это особое соединение мыслей и чувств не было одним кратким событием, это длилось в ней, и с этим ничего было уже не поделать.
Так же машинально, как по перрону, Глаша прошла по площади трех вокзалов. Спустилась в метро. Поезд, переход, снова поезд. Поднялась наверх на Пушкинской площади. Только вышла почему-то не к углу Малой Дмитровки, а по другой лестнице – к памятнику.
Она села на лавочку, снизу взглянула на Пушкина – на так часто ею виденную, склоненную его голову с серебром первой зимней изморози на висках. В сердце ее что-то дрогнуло мгновенно и остро.
Это острое, болезненное ощущение было таким неожиданным, что Глаша огляделась растерянно, не понимая: что произошло с обычной, привычной жизнью, отчего все вдруг стало напоминать ей о Лазаре? Даже наклон пушкинской головы…
Ей вспомнился недавний разговор с мамой о папиной болезни. Она уже понимала, что и разговор этот вспомнился сейчас именно потому, что был связан с ним, и очень сильно связан.
Глава 5
Все произошло неожиданно, в один день. Хотя – как еще такое происходит? Не один день, а одно мгновенье отделяет счастье от горя.
В выходные Глаша навестила родителей и в воскресенье вечером вернулась к себе в Петровское. А уже в среду мама позвонила ей и рыдая сообщила, что у папы нашли опухоль и метастазы и все безнадежно.
– И ведь как чувствовала я, как чувствовала!.. – плакала мама. – И давно ему говорила: Сережа, питаемся мы аккуратно, не с чего тебе гастрит заиметь, да еще такой, чтобы боли, ляг в больницу, обследуйся. А он: сейчас и у молодых здоровья нет, а мне сам Бог велел. Вот и Бог…
Если бы мама не сказала про безнадежные метастазы, то Глаша, конечно, сразу бросилась бы к Лазарю, потому что… Да без потому что это не могло бы быть иначе. Но от маминых слов она растерялась настолько, что утратила способность рассуждать здраво. Во всяком случае, настолько здраво, чтобы ему позвонить; он три дня назад улетел в Штаты.
Она просто побежала на первый же автобус и, приехав во Псков, услышала все то же уже не по телефону. Медицинское заключение в самом деле не оставляло надежды.
Глаша приехала поздним вечером, в больницу к папе ее уже не пустили, и они с мамой сидели одни, даже свет не зажигали, как будто боялись это сделать, а скорее оттого, что растерянность их смешивалась с отчаянием и обе не находили в себе сил хоть на какое-нибудь действие. Они просто впали в оцепенение.
Зазвонил телефон – старый домашний аппарат с крутящимся диском и пронзительным звонком. Глаша вздрогнула. Была уже ночь. Родителям никогда не звонили так поздно, и этот звонок был еще одним знаком перевернувшейся жизни.
– Ответь, дочка, – слабым голосом сказала мама. – Наверное, Катя волнуется. Я ей обещала сообщить, что и как, еще когда папа в больницу лег, да вот видишь…
Мама махнула рукой и заплакала. Катей звали папину двоюродную сестру, которая жила в Опочке.
Глаша сняла трубку и поняла, что не может произнести ни единого связного слова, даже обычного «да». Спазмы сжали горло так, что вырвался из ее горла лишь какой-то хлюпающий звук.
– Глаша! – услышала она. – Что у тебя случилось?
Она не испугалась, не удивилась даже – то, что с ней произошло, как только она услышала его голос, не имело ничего общего с удивлением. Как будто вдруг, одним сильным ударом, распахнули, и не распахнули даже, а выбили окно в душной комнате, и воздух волной влился в нее. Не в комнату, а внутрь самой Глаши.
– Лазарь! – хватая ртом этот огромный воздух, проговорила она. – Папа болен, у него метастазы, он… он…
Больше она говорить не могла. Воздуха, летящего через океан неведомыми умозрительными путями – по проводам, что ли? – ей уже не хватало.
– Глашенька, успокойся, прошу тебя. Не плачь, ну пожалуйста.
Он не сказал ничего особенного. Но как он это сказал! Сердце у нее занялось.
– Не плачь, – повторил Лазарь. – Завтра прилечу – поймем, что делать.
– Говорят, что теперь ничего уже не сделать… – всхлипнула она.
– Сделать что-то можно всегда. – В его голосе мелькнуло то сердитое упрямство, которое она так знала и так любила в нем. Она все любила в нем. – Ты об этом и думай. Только об этом. И не плачь. Завтра в больницу пойдешь?
– Да, – последний раз всхлипнула она.
– Купи по дороге телефон. И сразу мне набери, чтобы я мог тебе звонить.
– Телефон? – удивленно переспросила Глаша.
Обычные чувства потихоньку начали возвращаться к ней. И здравый смысл хотя и слабо, но забрезжил в ее сознании.
– Твой телефон не отвечает, – сказал он.
– Я его забыла! – ахнула она. – Дома в Петровском забыла, на автобус опаздывала. Я ничего не соображала, Лазарь… И когда во Псков ехала, и сейчас…
– Сейчас постарайся уснуть, – попросил он. – Завтра все решим.
Эта мысль – что завтра все решится – действительно не оставляла Глашу до утра. Она не думала ее как мысль, а слышала как слова, произнесенные его голосом.
Но утром, когда она наконец переговорила с врачом, жить этой утешающей мыслью стало невозможно.
– Обнадежить вас нечем, – сказал тот. – Первичная опухоль в желудке, но метастазы множественные, и в печени тоже. Оперировать смысла нет.
– Но, может быть, облучать? Может, химиотерапия? – спросила Глаша. – Невозможно же ничего не делать! – в отчаянии воскликнула она.
– Все, что возможно, мы будем делать. Но честно вам скажу: главным образом из чувства врачебного долга. Даже на ремиссию мы в сложившейся ситуации не рассчитываем.
– Сколько времени… все это будет? – спросила Глаша.
– Месяц, – ответил врач. – В самом лучшем случае. Если такое определение уместно.
С этим она и вошла к папе в палату.
– Ну вот, всполошила тебя мама! – встретил он ее. – Да мне ведь гораздо лучше! Три укола всего поставили, и сразу облегчение. Врачи здесь прекрасные – опытные, внимательные. И что с того, что опухоль? В каком веке живем! Рак не приговор. Ты с Анатолием Васильевичем говорила, с лечащим врачом?
– Нет еще, – покачала головой Глаша.
Она не в силах была сейчас ничего придумывать, чтобы не пересказывать папе слова лечащего врача.
– Так ты скорее к нему пойди узнай, что и как. Они там сейчас насчет операции решают. А я сразу сказал: полностью на ваше, Анатолий Васильевич, усмотрение. У меня этой косности нет, чтобы операцию ни в коем случае. Надо – значит, надо.
– Сейчас пойду, папа, – с трудом проговорила она. – Он пока занят. Как только освободится, сразу же поговорю.
– А вообще ты сюда старайся не ходить, – сказал папа. – Все-таки атмосфера здесь не для женщины молодой. Есть что-то гнетущее, да это и понятно. А разносолов домашних мне все равно нельзя, диету
