Октябрь свел власть с небес на землю, показал массам подлинный чисто земной источник и корни власти и навсегда снял с нее всякую мишуру. Живым воплощением новой власти был т. Ленин, с его поразительной простотой, естественностью, органическим отвращением ко всякой театральной ходульности и ложноклассической декламации. Он давал, так сказать, основной тон всей картине.
Как мало походили заседания Советского правительства на заседания совета министров наидемократического, наикультурнейшего государства. Пиджаки и косоворотки, френчи, солдатские гимнастерки, высокие сапоги — в какой бы ужас привела эта картина затянутую в демократический сюртук, накрахмаленную пошлость различных Шейдеманов. А между тем это был естественный стиль пролетарской революции, по горло занятой работой, живущей в кольце жесточайшей военной борьбы, в обстановке разоренной, обнищалой страны.
Интересен был регламент, введенный в Совете Обороны т. Лениным: 5 или 7 минут для доклада, 3 минуты желающему участвовать в прениях. Это было отражением пролетарской революции, скупой на слова, деловитой. В 3 минуты едва успеешь сформулировать свою точку зрения, а вот цветов красноречия, уж извините, — не успеешь развести.
Требуя точности от других, т. Ленин сам мог служить примером точности. За 1–2 минуты до 6 ч он выходил из своего рабочего кабинета в небольшую комнату, где заседал Совет Обороны, и ровно в 6 ч открывал заседание. Опаздывать не полагалось — иначе можно было встретить укоризненный взгляд т. Ленина и его грозящий палец. Такая точность в смысле своевременности начала заседания без всяких опаздываний установилась еще в заседаниях Реввоенсовета СССР. А не мешало бы потверже ввести этот порядок в наш и советский и партийный обиход.
Помню один случай, когда даже т. Ленин опоздал. Пробило 6 ч, а его не было, что немало удивило собравшихся на заседание. Появился он только в 7–8 минут седьмого, покрасневший, смутившийся, словно провинившийся школьник. Он попросил товарищей извинить его, так как был задержан на заседании ЦК. В ответ на его извинение раздался взрыв хохота и крики: 'не принимаем', 'отклонить', 'занести в протокол', что еще больше смутило т. Ленина.
Как председатель т. Ленин вел заседания с поразительным искусством, не давая прениям разбиваться на мелочи, умело подводя итог прениям. В Совете Обороны тогда увязывались важнейшие вопросы, связанные с войной и хозяйством. На повестке нередко стояло более 60 вопросов. Неудивительно, что при таких условиях, несмотря на жесткий регламент и умелое руководство заседанием со стороны т. Ленина, заседания затягивались до 2–3 часов ночи. Усталые от дневной работы участники заседания утомлялись еще более, начинали нервничать, что сразу отражалось в прениях. В этих случаях хорошо освежал атмосферу веселый, заразительный смех т. Ленина. Он удивительно любил смеяться и, казалось, боялся пропустить хотя бы маленький повод для смеха, который тотчас заражал остальных и освежал утомленную нервную систему.
В заседаниях Совета Обороны не полагалось курить, так как Владимир Ильич не переносил табачного дыма. Выходить курильщикам во время заседания в другую комнату было неудобно. Поэтому им была предоставлена печная отдушина, которой они и пользовались по очереди, не лишаясь возможности следить за ходом заседания. Как были бы поражены иностранцы, если бы увидали наших товарищей народных комиссаров, которые, словно школяры, подходили с папироской к отдушине, торопливо затягивались несколькими глотками табачного дыма и снова возвращались на место.
Иногда около отдушины собиралось несколько 'курителей'; образовывался табачный хвост. Как и во всех хвостах, здесь тоже начинались если не разговоры, то перешептывания, мешавшие деловому ходу заседания. Кончалось обычно тем, что т. Ленин вынужден был разгонять табачный хвост.
Удивительна была способность т. Ленина быстро проверять представляемые докладчиками факты, цифры, а также проверять и самих докладчиков в смысле их знания докладываемого вопроса. В 1919 году мне приходилось через каждые две недели делать доклад Совету Обороны о ходе борьбы с дезертирством. К докладам приходилось тщательно готовиться, собирать и группировать цифры, факты. Надо было подобрать материал так, чтобы в 5–7 минут доложить самое существенное, характерное; необходимо было подготовиться к перекрестным вопросам. Помню, раз я докладывал о большой кампаниии по борьбе с дезертирством, проведенной по Рязанской губернии. Я приводил цифры о количестве партийных товарищей, брошенных губкомом на эту работу, о числе проведенных ими митингов в селах и деревнях, о количестве распространенных листовок и т. п. Владимир Ильич, прищурив один глаз, а другой направив куда-то вверх, как будто прикидывал в уме сообщаемые мной цифры и вдруг спросил:
— А что, т. Данилов, вы сами как думаете, эти цифры действительные или взяты с потолка?
— Нет, Владимир Ильич, я считаю эти цифры достоверными.
— Почему?
— Я недавно был в другой губернии. Там с местными товарищами мы составляли план такой же кампании, и у нас получились приблизительно такие же цифры.
Ответ удовлетворил т. Ленина. Он видел, что был все-таки некоторый критический подход к цифрам.
Однажды мне пришлось быть не то участником, не то немым свидетелем своеобразного происшествия: судили меня самого в Совете Обороны.
В апреле 1920 г., получив сведения о том, что в садике около Кремля по вечерам шатаются дезертиры, я дал согласие на организацию облавы с проверкой документов. Устроили облаву, оцепили весь садик и начали проверку документов. В оцепление попал и всероссийский староста т. М. И. Калинин. Он спокойно дождался очереди, предъявил свои документы и отправился далее. Наоборот, т. X, тоже случайно попавший в оцепление, громко выражал себе негодование на творимое 'безобразие', махал многочисленными своими документами и требовал пропуска вне очереди. Выпущенный из оцепления т. X пришел на заседание МСНК[108], где немедленно сообщил, что 'Данилов безобразничает около самых стен Кремля'. По его просьбе МСНК дал ему на руки письменное распоряжение о прекращении облавы. С этим распоряжением т. X явился на место как раз к тому моменту, когда осталось непроверенных человек триста. Обычно до последнего момента не предъявляли документов наиболее злостные дезертиры, никогда не теряющие надежду выкрутиться хотя бы в последний момент. На этот раз на помощь им пришел т. X. По его требованию облава была прекращена, и наиболее злостные дезертиры ускользнули.
Не довольствуясь этим, т. X явился в Совет Обороны с жалобой на мои 'безобразия'. Он очень картинно изобразил 'бесчинство', творимое Даниловым у стен Кремля, неприятное положение граждан, попавших в оцепление. Далее он указывал на то, что Данилов 'бесчинствует' не только в Москве, но и по всей Республике; со всех концов на него поступают жалобы. В подтверждение этих слов т. X вынул большую кипу телеграмм. В заключение он предложил раз и навсегда положить конец 'безобразиям' Данилова, упразднив его аппарат.
По существу, жалоба т. X была не только не основательна, но и поразительно легкомысленна. Во время его обвинительной речи я сидел словно на иголках; поднимал руку, махал ею и всем своим существом показывал, что после обвинения слово должно быть дано мне. Кроме естественного желания оправдаться, во мне заговорили и некоторые петушиные свойства.
Мои старания получить слово оказались тщетными: т. Ленин смотрел на меня ясными, спокойными глазами и как будто не видел меня, словно перед ним было пустое место.
После т. X выступил т. У, член коллегии одного учреждения, и от имени коллегии предложил аппарат Данилова расформировать, а работу передать представляемому им учреждению.
Снова делаю отчаянные попытки обратить на себя внимание, получить слово для защиты — и снова с теми же печальными результатами.
После т. У слово получил представитель военного ведомства т. Склянский. Он огласил короткую цифровую справку, из которой было видно, что облава дала хорошие результаты и дала бы еще большие, если бы ее не прервал своим вмешательством т. X.
Я был уверен, что теперь-то уже мне наконец дадут слово, что я оправдаюсь в возводимых на меня обвинениях и основательно потреплю моего обвинителя.
Неожиданно т. Ленин заявил, что он берет себе слово. Началась жестокая расправа над моим обвинителем.
— Конечно, — говорил т. Ленин, — попасть в облаву всякому неприятно. Мы можем выразить т. X
