дело, и даже время, в которое оно укладывается.
В дверь заглядывает и осторожно, боком проходит казах. Не так молод, смуглолиц, широкоскул, следы оспы на лице, небольшие внимательные глаза. В европейском скромном костюме и, видно, давно отошел от кочевых навыков. За ним так же осторожно, но уверенно входит другой — в национальном халате и лисьем малахае. Ленин оживленно приветствует их:
— А вот и они, именинники наши! Здравствуйте! Скажите нам, пожалуйста, для начала: что хуже — казаки над вами или вы над казаками?
Галим Тажибаев чуть трогает малахай, оглядывает собрание и недоуменно разводит руками. Но, взглянув на Ленина, расцветает широкой улыбкой:
— Не знай… Оба плохая! Я так думаю: зачем над, зачем под? Вместе надо!
Ленин, довольный, смеется. Он ищет взглядом Сибиряка. Переводит глаза на Кантарова. Глаза блещут внутренним веселым смехом.
— И учиться надо, правда? Учиться управлять… и уживаться с друзьями?
Посмотрел на часы уже как председатель…
— Кажется, все пришли? Приступим, товарищи? Задвигали стульями. Защелкали привычно портфели. Затихли негромкие разговоры. Никто не заметил, как переглянулись Канта-ров с Сибиряком. Вчера они добросовестно сражались друг с другом. И теперь взглядами как будто спрашивали один другого: ну, как сегодня?..
— За кем доклад? — открывает заседание председатель. — Товарищ Серго…[222] Пожалуйста! Коротенько, самую суть.
Председательские часы перемещаются из жилетного кармана на стол: старые навыки нелегальных собраний, когда каждая минута на строгом учете.
Почти все, кроме приезжих, знают ленинское 'коротенько'. Оно отнюдь не означает спешки и торопливости обсуждения, но ведет заседание к быстрейшему окончанию. Заключается в нем призыв к сосредоточенности внимания, к точности мысли. Подразумевается совет: не расплываться в словесных украшениях!
Сибиряк подсел к своему единомышленнику — иртышскому, казаку Гамидову. Они приехали сюда вместе и с одним и тем же наказом — защищать неотрывность Иртыша от Сибири. Немногословный Гамидов, более привычный к сибирским степным просторам, чем к заседаниям, чувствовал себя связанным. Боевое настроение первых московских дней у него неуклонно понижалось. Со вчерашнего дня Сибиряк заметил в нем неуверенность и колебания даже в вопросе об 'иртышской' территории. Сейчас Гамидов особенно внимательно присматривался к Ленину.
Докладчик не растягивал. История вопроса, он знал, достаточно всем известна. Охраняя дворянское землевладение, царское правительство отнимало и позволяло отнимать земли у слабых народностей. На эти земли переселялись из России многие тысячи крестьян. Казахи, как и другие малые народы, под гнетом насилия вынуждены были тесниться и терпеть. Протесты их нередко переходили в восстания и свирепо подавлялись.
Лишь за четыре года до этого было подавлено последнее казахское восстание, сотни повстанцев были казнены и осуждены на каторгу…[223]
— Казахская ненависть к царизму, — говорит докладчик, — направлялась царскими сатрапами на русских поселенцев — крестьян и казаков. Национальная вражда становилась завесой для угнетателей и громоотводом народного гнева.
Поднимается докладчик — представитель Наркомнаца.
— Наша задача, — говорит он, — воспитать солидарность и взаимную дружбу разноплеменных народных масс. Государственная самостоятельность доселе угнетенных народностей — вернейшая предпосылка дружбы народов…
Подойдя к карте, он коротко набрасывает практическую программу организации территории новой Казахской советской республики: бывшие казахские земли, занятые русскими казаками и переселенцами, оставить за ними. Но нужно включить их в республиканские границы Казахстана. И включить в казахстанские рубежи также ближайшие государственные земельные фонды с находящимся здесь русским и иным населением, административными и культурно-хозяйственными учреждениями: городами, промышленными предприятиями, опытными станциями, племрассадниками, совхозами…
— Внешние республиканские рубежи, — поясняет докладчик, — уничтожат внутренние национальные перегородки, а с ними и племенную настороженность и вражду. Разноплеменное население на деле окажется в одном и том же правовом положении одного и того же государственного образования. И новые свободные политические взаимоотношения быстро перестроят бытие и сознание людей.
Кончил. Председатель посмотрел в его сторону:
— Все? Кто желает добавить? Пожалуйста. Коротенько.
Выступающие подчиняются председательскому призыву. Говорят без предисловия, без нарочитой расцветки, без излишней жестикуляции — коротко, просто, не повторяясь. Каждый говорит лишь то, чего до него не сказали другие.
Председатель, склонившись к столу, изредка поднимает глаза. Что-то пишет на лежащей под рукой бумаге. Однако внимательно ведет собрание. Именно ведет, направляет его. Слышит и оценивает каждое слово. И немедленно, в меру и с тактом, реагирует…
— Разрешите мне! — Кантаров проводит рукой по густой шевелюре — признак решимости и сдерживаемого волнения.
Председатель на момент поднимает к нему глаза:
— Пожалуйста, ваше слово. Собрание настораживается.
— Я все-таки должен обратить внимание, — замедленно и торжественно начинает оратор, — на то необоснованное примиренчество к исторической несправедливости, которое мы слышали в докладе…
— Что вы предлагаете? — вскользь замечает председатель, не поднимая головы и чуть нажимая на местоимение.
— Это я своевременно сформулирую.
— Продолжайте, пожалуйста. — И председатель перебрасывает клочок бумажки Сибиряку:
'Что вы знаете о влиянии (культ. — хоз.) переселенцев на казахов… скажите?'
Пока Сибиряк разбирает и обдумывает записку, Кантаров успевает закруглить свой вывод. Хотя Сибиряку этот вывод уже известен — выселение из Казахстана пришлых поселенцев на сибирские земли, — но он выслушал его точную формулировку. А теперь обязан возражать, но, к его досаде, оказывается лишенным отправной точки.
— Кто еще?.. Желательно бы услышать о взаимодействии хозяйственных форм — кто у кого теперь учится?
Взгляд председателя опять обращен на бумагу и карандаш. Но Сибиряк чувствует, что вызов относится именно к нему.
Он уже понял, как понимают и все участники заседания, что словам здесь тесно. Вянут и становятся лишними еще не высказанные им заготовленные раньше соображения. Мысли, казавшиеся дома неопровержимыми, поблекли и обвисли, как на сломанной ветви потемневшие листья… Но думать об этом сейчас уже поздно: Ленин ждет ответа на свою записку…
— В районах с русскими поселенцами, — отвечает на нее Сибиряк, — кочевое хозяйство быстрее становится оседлым и земледельческим. Чем раньше обосновался крестьянский поселок, тем гуще вокруг него оседают казахи-пахари. И тем заметнее рост культурных запросов в казахской юрте.
— А рост казахского батрачества в крестьянской избе? — быстро и насмешливо вклинивает председатель.
— Поднимаются в равной мере, — не задерживает с ответом Сибиряк, — и батрачество, и другие формы кулацкой и торговой эксплуатации казахов.
— Любопытное признание, — одобрительно усмехается Ленин. — И еще один вопрос к вам лично, — обращается он к Сибиряку, — присоединение этих районов к русской территории (скажем, к Сибири) не окажется ли поощрением и усилением этой эксплуатации?
— Несомненно, окажется, — говорит Сибиряк. — Это будет ее политическим подкреплением! ('А почему ты не видел этого раньше?' — одновременно в мыслях упрекает себя Сибиряк.)
