Наткнулась на свои переводы с тайского. Вернее, на не очень уверенные попытки переводов. Вот если бы за них взялся Лек! Он, правда, смотрел, даже поправлял кое-где. Здесь зачеркнуто красным… и здесь…
Это было в первый парускаванский год. Когда она почти все время отдавала изучению языка. А может, продолжить? Пересказать на русском то, что оставил в наследство человечеству Сунтон Пу. Или Таммати- бет. Хватило бы работы на много лет. Но вот хватило бы способностей? По плечу ли?.. Она нашла приготовленный к стихотворному переложению подстрочник Сун-тона Пу: «Рано утром, встав с постели, воздержитесь от гнева и обидчивости… первая фраза, произнесенная вами, должна быть доброй… это поднимет достоинство знатного человека». «И незнатного тоже», – добавила Катя, обещая себе в скором будущем вернуться к переводам.
Перелистала тетрадь дальше.
А вот четверостишия из поэмы про Кун Пэна и красавицу Пим, которая никак не могла решиться и выбрать наконец одного из двух мужчин.
На левой странице был написан тайский текст, и Катя прочитала вслух музыкальные строки:
Справа был перевод:
Катя запнулась на слове «помешивая», которое было исправлено рукой Лека —«приготовляя». Он говорив тогда, что второе точнее. Конечно, так и есть, тем более что «карри» называют не только чесночную приправу куркумового корня, но и блюдо с нею, а помешивать заранее Кун Пэн вряд ли будет. Катя перечитала строки снова. Подумала и восстановила —«помешивая». Так лучше звучит… Она отобрала эти стихи и забавный отрывок из поэмы Махамонтри про индийца Ландая – сиамского Дон Кихота…
Офицер, присланный Леком для сопровождения артистов, познакомил Катю с фельдшером, показал комнату, где можно было переодеться танцовщицам.
Начала концерт Намарона. Она спела грустно-мелодичную песню акхов. Громко вздохнул молодой солдатик на крайней койке, вздохнул и стал подтягивать ей вполголоса.
У Кати было время осмотреться. В харбинском госпитале между койками с трудом можно было протиснуться. Ватные одеяла, сохраняющие драгоценное тепло, рослые фигуры российских мужиков – скученность, окровавленные бинты, запах хлорки и щей… А здесь чистота. И простор, несмотря на высвобожденное место для выступлений. И кажущиеся невесомыми тела под легкими простынями из хлопчатки. Ни одного бурого пятна запекшейся крови. Да и откуда бы им, пятнам, взяться? Военные учения, контролируемые Леком, серьезны, но безопасны. Малярия, желудок, язвы… Только один бедолага, бледный и тихо постанывающий, лежит с деревянно задранной на спинку кровати ногой – перелом.
Присланные Саовабхой девушки, казавшиеся в госпитальной суровости залетевшими из леса мотыльками, поплыли по кругу. Красно-белые длинные вуали колебались в такт плавным движениям. Потом колюче встопорщились наконечники в танце «бронзовых ногтей». Они мелькали и поблескивали под музыку крошечного оркестра, пристроившегося в саду у распахнутых окон.
Больные, те, что чувствовали себя получше, довольно кивали головами, похлопывали.
Парускаванская повариха-пирожница Тьита показала с сынишкой смешную сценку из деревенской жизни.
Кто-то засмеялся, кто-то хмыкнул.
И настал Катин черед. Фельдшер торжественнейшим тоном сказал, что в гости к ним пожаловала ее королевское высочество супруга его королевского высочества принца Питсанулока и она тоже хочет порадовать больных своим выступлением. Катя поморщилась: как же не продумала она вступительное слово? Попроще бы. Или уж вообще не объявлять…
– «…Хай Пим ма нанг кин дуе кан кон…» – читала она, переводя взгляд с одного лица на другое. Нельзя сказать, что не было в них доброжелательности. Но все же куда больше настороженности и любопытства: «Так вот она какая, жена королевского брата, боготворимого войсками министра военных дел… ну-ну, посмотрим, стоит ли она его…»
И, начав читать стихи с подъемом, Катя к середине стала запинаться. И закончила все-таки, и выслушала учтивые слова благодарности и заверения в глубочайшей признательности.
Ехала обратно, покусывая губы от досады. Ну что она ждала? Что будут, как когда-то Савельева, придерживать за халат, уговаривать побыть с ними хоть минутку еще, рассказать еще, почитать еще… Но с чего бы это? Любопытство, не больше. Спросила ведь их: не нужно ли чего? Есть ли жалобы? Но никто и рта не открыл.
Только фельдшер ответил за всех: «Ваше королевское высочество, благодаря заботам министра нет у нас ни в чем недостатка».
– Ну и как? – спросил вечером Лек.
– Редкостный порядок, – коротко ответила Катя. – Так всегда? Или лишь к нашему приезду?
– Всегда.
На том и закончилось обсуждение концерта. Неделей позже еще один был подготовлен из намеченного цикла, но продолжить их не удалось…
Вачиравуд, переняв режим отца, работал большей частью по ночам – обдумывал необходимые мероприятия, писал статьи по истории Сиама. Но самым приятным занятием считал переводы на родной язык английских и французских пьес. Хотя переводы ли это были? Шекспировского Гамлета поняла бы лишь горсточка людей, побывавших в Европе. А нужно было сделать его доступным восприятию уж если не крестьян, то по крайней мере чиновников. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
Голубоватое стальное перо поскрипывало по мелованной бумаге. Пятидесятиваттная лампочка под фарфоровым колпаком, украшенным серебряным ободом, ровно и сильно освещала черные кружевные строчки. Когда король поднимал голову от книг и глядел в окно, после яркого электрического света сад казался погруженным в кромешную тьму. Ничего не видно. Весь город спит…
