Она в то лето осталась одна в квартире. Я долго звонила, но никто не открывал. За дверью были слышны треск и звон. Оказалось, Екатерина Лукинична на ночь придвигала к входной двери стул, на него ставила табуреточку, а на самый верх — ведро, наполненное водой.
— Зачем? — поинтересовалась я.
— Знаете, Наденька, я крепко сплю. Вот, когда ночью воры придут и дверь открывать станут, ведро упадет, зазвенит — я проснусь и буду знать, что в квартиру воры залезли.
— А почему вы так беспокоитесь за Люсину голову?
— Знаете, Наденька, в чем дело… Люсенька мне почти каждый день присылает письма. И все время пишет: 'Мама! Ни в коем случае не ешь рис! Рис очень вреден для здоровья!' Я, конечно, обойдусь без риса, если Люсенька так хочет. Но когда она в пятый раз написала про рис, я задумалась: уж не заболела ли она? Раньше она никогда так часто мне не писала. Потом получаю телеграмму: 'Мама. Рис для здоровья категорически вреден. Можно умереть. Люся'. Я просто вся в слезах… Что с ней случилось?
Я, как могла, успокоила старушку.
Вернувшись из Фороса, Люся рассказала о причине своих странных писем и телеграмм.
— Я, когда уезжала отдыхать, спрятала все свои драгоценности в коробку с рисом — и забыла предупредить маму. Просыпаюсь ночью в Форосе и вижу, как все мои серьги и кольца варятся в кастрюле вместе с рисом. Мне плохо стало. Что еще оставалось делать?
— Но почему по телефону или в письме не сказать маме всю правду?
— Что ты, Надюнь! — замахала руками Люся. — Все телефоны прослушивают, а письма вскрывают. Если бы я сказала правду, воры обязательно утащили бы все.
Это была смешная история.
И таких веселых и смешных баек было много в доме Люси и Юрия Петровича. Мы часто бывали у них и очень любили, когда они приходили к нам в гости. Они прожили вместе почти двадцать лет. Это была удивительно дружная, веселая семья, увлеченная общими проблемами и интересами. Их общим детищем был театр, которому они посвящали все свое время и весь талант. Двадцать третьего апреля, в день рождения театра, дарили всем нам премьеру, и каждый раз это был праздник для всех, кому удавалось на него попасть.
'В каждом домушке свои погремушки', — любила говорить Люся. Наверное, и у них было все как у всех.
Расстались они в одночасье. Вечером 21 февраля Юрий Петрович ушел. На следующий день мы ждали их на ужин — был день моего рождения. Люся позвонила в восемь часов утра. Долго говорила добрые слова, но я слышала только низкий, глухой голос вместо обычного звонкого.
— Люся, что случилось?
— Я должна тебе сказать, что мы с Юрием Петровичем расстались навсегда. Сегодня ты должна решить, с кем из нас ты остаешься. Я к тебе вечером обязательно зайду. Если захочешь продолжать дружбу с ним, то про меня забудь. Если выберешь меня, я у тебя останусь.
Она пришла раньше намеченного времени. Принесла от Екатерины Лукиничны громаднейшую тыкву, на которой было написано: 'Наденьке в сорок лет'. Я носилась туда-сюда, не зная, куда спрятать эту тыкву. Мне было так страшно, что все ее увидят и узнают, какая я старая.
В двадцать минут восьмого позвонил Юрий Петрович.
— Наденька, я тебя поздравляю! Спектакль начался, сейчас выезжаю.
— У меня здесь Люся, — вынуждена была сказать я. — Она говорит, что, если вы придете, она уйдет. Я с ней не хочу расставаться.
Последовала долгая пауза, и он положил трубку.
Праздник у меня оказался, конечно, грустным.
После этого дня она никогда ничего о Любимове не говорила. И когда при мне кто-нибудь из наших общих знакомых спрашивал про Юрия Петровича, она просила: 'Спросите меня о чем-нибудь еще!' Вот так вдруг все оборвалось, словно мотив… Мы все были потрясены, я горевала, но молчала, а она, понимая мое настроение, веселила меня. У нее был сильный характер, она не терпела вранья и предательства — компромиссов при этом она не знала.
Когда сейчас говорят о начале и расцвете Театра на Таганке, Целиковскую не принято вспоминать. Я же говорю об этом периоде в жизни Людмилы Васильевны, потому что он был значительным, творчески сильным, совсем не пустым. У нее не было пустых, неинтересных дней. Она как бы заряжала себя и других положительными эмоциями.
Однажды я спросила ее маму Екатерину Лукиничну:
— Как вы думаете, почему Люсю все любят? Она не один раз была замужем…
Екатерина Лукинична в это время раскатывала тесто (дело было на кухне). Ответила не сразу.
— Ты знаешь, с Люсенькой всегда было интересно вставать утром ото сна. Она просыпалась и улыбалась нам, дарила веселье. Так было с раннего детства.
В те же годы она, казалось, отошла от своего любимого Вахтанговского театра, читала сценарии фильмов, в которых ей предлагали сниматься, и отказывалась от ролей. Она была увлечена новым театром — театром Любимова. Было чувство, что спектакли творились на одном дыхании двух талантливых и честных людей. Ведь время было сложное. Надо было не только дать спектаклю жизнь, но и бороться за нее в дальнейшем. Но это другая история.
Помню, в конце января, кажется, семьдесят первого года Люся получила журнал 'Юность' с повестью Бориса Васильева 'А зори здесь тихие'. Начала читать его днем, не отрывалась от журнала всю ночь, а на следующий день принялась за сочинение 'болванки' — чернового наброска сценария будущего спектакля. Ночами, после работы, повесть с увлечением изучал Юрий Петрович.
— Надюня, даже на секунду не могу оторваться от работы, — говорила она мне. — Я вижу этот спектакль. Его надо немедленно ставить.
То ли ко второму, то ли к третьему февраля 'болванка' уже была готова, и Юрий Петрович приступил к постановке спектакля. Двадцать третьего апреля, в день рождения Театра на Таганке, состоялась премьера.
Это было незабываемое зрелище. Когда спектакль закончился, свет в зале не зажигали. Зрители не покидали своих мест — они сидели в темноте, многие плакали. Потом все в том же полумраке стали неспешно выходить, но не устремлялись к гардеробу, а останавливались около лестницы, на ступеньках которой горели, как факелы, пять гильз в память погибших.
Хорошо помню премьеру 'Доброго человека из Сезуана', поставленного Юрием Петровичем со студентами Щукинского училища на сцене Вахтанговского театра. Это был вечер, когда зарождалась 'Таганка'. Спектакль был прекрасный, и труппа вместе с режиссером решила побороться за свой театр, сыграв спектакль для зрителя.
Был приглашен А. И. Микоян, мне тоже повезло. Мы сидели в ложе, потрясенные постановкой, музыкой, актерами и удивленные тем, как много в зале было режиссеров московских театров, актеров, журналистов. Увидев такую аудиторию, мудрый Анастас Иванович сказал:
— Любимова пока еще мало кто знает, а вот знаменитая и умная Целиковская могла многих убедить посмотреть на рождение нового талантливого режиссера.
Ее горячее сердце, вера и любовь порой делали чудеса.
После этого спектакля А. И. Микоян поделился своими впечатлениями с Фурцевой, а та написала специальную записку Суслову.
Театр начал жить…
После премьеры 'Деревянных коней' был устроен банкет. Появляется Федор Абрамов, по рассказам которого был поставлен этот спектакль, и говорит:
— Как зародился сегодняшний спектакль? Мы с Юрием Петровичем и Людмилой Васильевной отдыхали в Прибалтике. Однажды вечером мы с Людмилой Васильевной пошли гулять. Долго-долго ходили, беседуя. На прощанье я подарил ей свою книжку. А уже на следующее утро она мне позвонила и сказала: 'Надо ставить 'Деревянных коней' на 'Таганке'.
Люся тогда опять засела за 'болванку', и через несколько месяцев театр уже репетировал этот замечательный спектакль.
Почти каждый вечер в квартире № 13 по улице Чайковского тогда можно было встретить много
