с обеих сторон, будто лопнул воздух, — раздались сотни выстрелов.
Гитлеровцы падали и отползали за деревья, не приостанавливая огня. Через несколько минут перестрелка начала стихать, потом прекратилась. Потянулись долгие секунды... И вдруг вражеская цепь снова поднялась, правда, теперь она стала реже. И, прежде чем успели прозвучать выстрелы с той или другой стороны, гитлеровцы дружно выкрикнули одно слово: «Штеттин!» И рванулись вперед. Чего хотели они достичь своей выходкой — трудно сказать. Ответить на этот вопрос было уже некому: после прекращения стрельбы никто из них не поднялся.
— И откуда они тут взялись? — громко рассуждал Чадов. — Да ведь ошалелые какие-то: прут на рожон — и все тут!
Фашисты, видимо, хотели пробиться к Штеттину. Но почему они с таким отчаянием бросились на полк, когда можно было переждать и свободно продолжать путь? Правда, без помех они прошли бы лишь до следующей дороги, а там столкнулись бы с нашими войсками.
Но на войне как на войне. Иногда трудно бывает понять не только действия противника, а и ближайшего соседа.
Когда солдаты поднялись, Батов увидел, что на дне канавы остался Боже-Мой. Поперек его коленей недвижно лежал неразлучный друг. Батов подошел к ним. У раненого из виска сгустками падала кровь. Сдернув с головы пилотку, остановился возле них.
— Милый-Мой, Милый-Мой! — твердил друг с дрожью в голосе. — Да как же это так-то? Берлин уже почти на виду, домой скоро, а ты нас покинул...
— Ох, не могу! — послышалось впереди.
Недалеко от дороги, у крайней сосны, Верочка Шапкина пыталась поднять кого-то. Батов поспешил ей на помощь. Но ни его, ни ее помощи там уже не требовалось. Верочка щупала пульс, держа безжизненно вытянутую руку Юры Гусева. И как ни пыталась она уловить биение жизни в еще теплой руке — жизни не было...
17
За Одером наши войска сломали последнюю хорошо организованную оборону фашистской цитадели. Всюду бродили остатки разбитых подразделений и целые части фашистской армии, оторванные от своих соединений.
Шагая по дорогам, солдаты видели по дорожным указателям, как сокращается расстояние до Берлина. Однако в один из дней они заметили, что указка своим острием направлена им навстречу, и расстояние до Берлина не уменьшилось, а увеличилось.
Полк идет по просторам Мекленбургской земли. Преодолеваются в короткий срок большие расстояния, но противник в страхе бежит еще быстрее. Деревни пустые стоят, целехонькие, в иных даже пуля не коснулась ни одного дома. Пулеметчики обзавелись импровизированными тачанками, используя рессорные пролетки, на которых сзади, выше сиденья, укрепляли широкую доску, ставили на нее два пулемета и пристегивали их за катки ремнями. Расчеты ехали на тачанках. В ротах осталось совсем немного людей. Пополнения никто не ждал, да оно и не требовалось.
Лес возле дороги часто сменялся полями, а поля — снова лесом. Трава на обочинах и на межах зеленая, свежая, шелковистая. Ветра нет. Жарко. Душно. Весна в полном разгаре. Земля томится в ожидании человеческого труда, ждет сеятеля. Но его нет.
Впрочем, вон, далеко впереди, у лесной опушки, трудится одинокий пахарь. Гнедые упитанные кони дружно шагают вдоль борозды, помахивая короткими пушистыми хвостами.
Но вот пахарь закончил борозду, развернулся и увидел колонну солдат. Он поспешно выпряг лошадей, вскочил на одну из них, а другую взял за повод, галопом поскакал вперед и скрылся в лесу.
Когда полк поравнялся с полоской земли, где остались брошенные хомуты и плуг, кто-то из солдат не выдержал. Выскочил из строя, подбежал к хомутам, пощупал потники подхомутников, крикнул весело:
— Тепленькие! А зачем это он хомуты-то бросил! Вот чучело!
И в самом деле, можно было отстегнуть постромки, оставив лошадей в хомутах, и уехать от плуга. А лучше бы всего продолжать работу: никто бы его не тронул. Но уж так ведется с незапамятных времен: на войне есть только свои и чужие. Видимо, велика была тяга к земле у этого пахаря, коли выехал в поле один в такое время.
Головная походная застава движется быстро, но соблюдаются все предосторожности. По бокам дороги — лес. Асфальтовая полоса уходит на запад, то спускаясь в лощины, то поднимаясь на пригорки. Впереди стало светлее. Там оборвалась полоса густого леса. На пригорке, посреди дороги, ясно очерченный на фоне голубого неба, остановился солдат передового дозора и подает сигналы. Он что-то заметил.
— Батов, разберись, в чем там дело, — приказал старший лейтенант Поддубный — начальник походной заставы.
Придерживая рукой пистолет, чтобы не бил по бедру, Батов помчался к дозорному. Тот сошел с дороги в канаву и пристально смотрит в бинокль.
— Что заметил? — спросил Батов, подбегая к нему.
Лесная стена обрывается здесь же. Отсюда дорога скатывается вниз, в лощину. Далеко тянутся не засеянные в этом году поля. А дальше, как на ладони, — небольшой городок. Видны улицы, площади.
— А вы сами побачьте, — усмехнулся солдат и подал бинокль.
Даже простым глазом Батов заметил на ближайшей площади большой темный четырехугольник, а когда поднес к глазам сильный бинокль, разглядел, что квадрат этот состоит из немецких юнкеров. В полной форме, со знаменами. В первых шеренгах стоят офицеры. Перед фронтом знамен растянут огромный белый флаг, закрывший весь угол каре. Радостно екнуло сердце. Неужели опомнились, не хотят напрасного кровопролития?
— Нигде такого не бачил, — говорил солдат. — Аж не верится, чтоб так организованно сдались!
— Доложи Поддубному, что гарнизон города выбросил белый флаг, — приказал Батов, не отрываясь от бинокля и продолжая «прощупывать» улицы. Ни машин, ни людей — пусто. Если бы не было на площади этого живого квадрата, можно подумать, что город вымер.
Юнкерский квадрат стоит спокойно. Перед рядами одиноко прохаживается офицер...
Батов не сразу заметил, что сюда, на опушку леса, подтянулась вся застава. Скоро здесь появился командир полка с группой офицеров. Слух о предполагаемой сдаче гарнизона распространился моментально по всему полку, и каждому хотелось узнать подробности.
Уралов внимательно смотрит в бинокль, офицеры перекидываются репликами...
— По-моему, можно подавать, так сказэть, команду к движению? — не то спросил, не то предложил майор Крюков, пытаясь заглянуть в глаза командира, прикрытые биноклем.
— Не верится, чтобы они так поумнели, — проговорил Уралов, не обращая внимания на Крюкова. — Батов! Поедете к ним парламентером. Возьмите Гециса переводчиком и кого-нибудь из своих для связи.
Батов хотел взять с собой Чадова или Оспина, но Поддубный запротестовал:
— Да ты что? Самого не будет и младшего командира забираешь! Так же не можно, чтоб взвод совсем без командиров остался.
Пришлось взять Крысанова.
Подъехал Гецис на рыжем низкорослом коньке, ведя еще двух оседланных. Вид у него — никак не боевой и вовсе не бравый. Пилотка, чтоб не слетела при езде, натянута почти до ушей. Гимнастерка спереди сбилась складками, брюки из широких голенищ подались кверху. А щеки, как ни часто брил их Гецис, все время покрыты густой черной щетиной.
— Гецис, Гецис, — раздраженно процедил Крюков. — Ну приведи же себя в порядок! Ведь тебя немцы испугаются.
— Скорее всего, — улыбнулся командир полка, — раздумают сдаваться, когда увидят такого победителя.
Гецис спешился. Переобулся, заправил брюки в голенища, разогнал складки на гимнастерке.
