вполне мог бы попытаться сбежать, но не воспользовался такой возможностью. Это что-нибудь да значило!
Переложив дальнейшие заботы о мальчике на Чумакова, Володя стал готовиться к отъезду. Ехать верхом — утомительно и долго. Пришлось по телефону договориться с Чаловым, чтобы он завернул в Блюменберг на мотоцикле, сделав небольшой крюк.
Взяв у лейтенанта денег, Чумаков направился к Карлу Редеру, чтобы с его помощью приобрести для паренька какую-нибудь одежду. Мальчика принял к себе в помощники повар Путан. Было решено не докучать пленнику вопросами, разрешить всюду ходить по заставе, конечно, заботясь о том, чтобы он не сбежал.
Услышав сигнал мотоцикла, Грохотало поспешил к выходу и у подъезда столкнулся с Чумаковым и Редером. Они несли все необходимое, чтобы по-летнему одеть мальчика.
— Так где ваш приемыш? — не здороваясь, спросил Редер.
Старик высоко вскинул лохматые брови и воскликнул:
— О-о! Да этот парень мне знаком! Он дня четыре работал здесь на маслозаводе, а потом сбежал.
— Он не хочет признаться, как его зовут, — сказал Чумаков. — Вы не знаете, как там его кликали?
— Кажется, там его звали... Максом...
— Так, что ли? — спросил Чумаков мальчика.
— Так, — ответил тихонько тот.
— Примерьте, но не одевайте. Сначала надо помыть его, подстричь, а потом уж одеть, — наказал Грохотало, садясь на заднее сиденье мотоцикла.
Немногим больше чем через час они остановились около штаба полка. В этом же здании, в большом зале, который служил чем-то вроде полкового клуба, собралось уже большинство офицеров. Никто не знал, для чего собрали здесь всех, вызвав даже с самых дальних застав.
Вскоре на трибуне показалась объемистая фигура полковника Тарунина, или бати, как его называли в полку еще со времен войны. За столом президиума сидело все полковое начальство, но почему-то не было Крюкова.
Волнуясь, батя рассказал, что вчерашней почтой на его имя пришло письмо от колхозников одной белорусской деревни... В письме содержится неприятное известие... Он часто дышал, поминутно глотал воду из стакана, утирал платком губы. В зале стояла напряженная тишина.
— Товарищи! — громко и твердо сказал полковник. — Всем вам известный капитан Горобский... — сделана была значительная пауза, во время которой успели промелькнуть многие догадки. — Горобский оказался подлым изменником Родины...
По залу прокатился неясный шепот. Не было здесь человека, которого бы не ошеломило это известие. А батя бросал слушателям в зал гневные слова:
— Изменник жил в наших рядах! Он старался вести себя так, чтобы не навлечь на себя подозрений. Ловко прятался от тех, кому причинил столько зла. Но нельзя скрываться вечно. Теперь никакие заслуги не искупят крови наших людей, пролитой предателем!
— А где майор Крюков? — громко спросил кто-то из штабных офицеров. — Возможно, он мог бы рассказать о Горобском подробнее, ведь они друзья.
— Об этом он и рассказывает сейчас, — ответил батя, — только в другом месте — у следователя.
Полковник Тарунин прочитал большое письмо белорусских колхозников. Выяснилось, что подлинная фамилия этого гитлеровского холуя вовсе не Горобский, а Чахлок.
До войны Василь Чахлок закончил десять классов и был примечателен разве только своим тщеславием и злопамятством. Отец его погиб во время гражданской войны в банде Балаховича. Мать во всем потакала единственному сыну, лелеяла, берегла «пуще глазу». Умерла она, не дожив до освобождения деревни несколько дней.
В среде ровесников Василь был одиноким. И, может быть, поэтому так сильно тянулся он к Христине Поддубной, не один год засматривался на нее еще в школе. Но она только посмеивалась над Василем. Никого не хотела знать Христина, кроме Семена Балигуры.
Началась война. Деревня скоро попала в оккупацию, и каждому надо было решать вопрос: как жить дальше? Семен, когда появилась возможность, ушел к партизанам. А Василь стал полицаем на селе.
Многих земляков выдал он немцам, за что снискал к себе расположение фашистского командования и ненависть своих соотечественников. Погибла от его рук и Христина Поддубная — связная партизанского отряда. Знал Василь, что не простят ему партизаны. К тому же в последний момент перед приходом Советской Армии пронюхал о приказе фашистского командования, которым предписывалось уничтожить русских полицаев, чтобы избавиться от лишних свидетелей. Проклял тогда Чахлок все и возненавидел всех немцев за их коварство. Чудом увернувшись от смерти, он решил, что лучше всего можно спастись в действующей армии, а заодно и отомстить немцам. Для этого пришлось сменить мундир и фамилию. На новом кителе, снятом с убитого советского офицера, было два ордена и погоны лейтенанта? Оставалось любым путем получить ранение и попасть в госпиталь «без сознания». А там — постараться раздобыть направление подальше от той части, где служил погибший, — и воюй себе на здоровье, бей получше немцев да завоевывай доверие. Так рассуждал Чахлок. И все удалось ему, даже прострел ноги сошел за боевое ранение.
Поезд сбавил ход, колеса застучали на дальних стрелках станции Брест. Не так спокоен был капитан Горобский, как это могло показаться на первый взгляд. Тревога не покидала его с тех пор, как он получил отпускной билет и пропуск через границу.
Отказываться от отпуска вторично было уже нельзя, а Крюков по-дружески старался изо всех сил, обидел нескольких офицеров, угождая Горобскому. Когда полк передвинулся к демаркационной линии, Горобский намеревался уйти на ту сторону. За этим и в Блюменберг приезжал. Но не решился. Черт их разберет — союзников. Как бы не выдали! А здесь, если лавировать умело, можно остаться офицером и со временем уехать от Белоруссии так далеко, что и птица туда не долетит — Советский Союз велик.
Ссылаясь на отсутствие родственников, — а их у него действительно не было, — Горобский взял отпуск на Урал, назвав первый подвернувшийся на память город.
...Станция Брест кипела, как муравейник. Все торопились домой, и переполненные поезда шли и шли на восток. В вокзале все забито людьми, возле касс — длинные очереди. Горобский встал в очередь к офицерской кассе. В этой кипящей людской массе он почувствовал себя спокойнее. Здесь человек, что иголка в сене: мелькнул и не увидишь больше.
Но вот с левой стороны он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Невольно повернул голову. Мелькнули в глубине зала, среди сотен других, чьи-то знакомые глаза. И — все. Они сверкнули, как молния; их уже больше нет; они остались только в памяти. Но чьи же это глаза?!
Он мучительно вспоминал, вглядываясь в лица окружающих, но больше не видел этих глаз. Сзади него появилась целая вереница людей. Но спокойствие уже не возвращалось. Теперь от опытного глаза не ускользнули бы его быстрые, тревожные взгляды, его нервные, слишком резкие движения.
— Я пойду попью, — сказал Горобский лейтенанту, стоящему за ним.
Долго бродил он между людьми, опасливо поглядывая по сторонам. Вышел на улицу, прошелся по перрону, поколесил вокруг вокзала. Нет, этих глаз больше не встретил. Может быть, показалось?..
Вернулся в вокзал — очередь была уже недалеко от кассы. Когда до окошка осталось два человека, к Горобскому подошли трое танкистов: пожилой старшина и два молодых сержанта.
— Товарищ капитан, вы не поможете нам закомпостировать билеты? — обратился к нему старшина. — Иначе нам сегодня не уехать.
— Если касса не откажет... Впрочем, давайте билеты.
Сейчас Горобский готов был делать добро для всех окружающих, только бы...
— Едем, хлопцы! — вырвалось у одного из сержантов, когда Горобский отходил от кассы. — Пойдем, Костя, простимся с друзьями, — обратился он к другому сержанту, и они скрылись в толпе.
