— Хорошая песня, товарищ командир, — мечтательно вздохнул Аямбек Нуркенов. — Я так думаю, про наш город она сложена.
Береговой молча согласился, продолжая думать свою думу. Да, не зная сна, не зная тишины. Не знал их теперь и родной город, город весны, неукротимой буйной зелени садов и высоких тянь-шаньских гор...
Нуркенову хотелось поговорить — это было заметно по его мечтательному голосу:
— Хорошая песня, хороший город, дорогой учитель, — ответил Аямбеку после долгой паузы командир дивизиона.
Связист вдруг вскочил, почти вплотную наклонился к Береговому и жарко произнес:
— Как вы узнали, что я о школе думал?
— Так вот и узнал, — уклончиво ответил Береговой не менее его пораженный совпадением своих слов с мыслями связиста.
Нуркенов сел на прежнее место, продолжал:
— Я теперь только до конца понял, что такое аульный учитель. Я теперь знаю, как воспитать ребятишек гордыми гражданами. Я им расскажу про эту ночь, про Абдуллу, про большую Родину... про все, все. Война — это страшно, но, пока у нас есть враги, и на войне надо учиться понимать жизнь и людей. Я теперь глубже все понимаю и смогу так же глубоко понимать своих ребят.
Всегда сдержанно-молчаливый, он и теперь внезапно умолк, словно испугавшись продолжительности своей речи, но Береговой чувствовал — Нуркенову очень хотелось раскрыть душу до конца и, чтобы продолжить разговор, он спросил:
— Чему же все-таки научила нас война?
— Мне трудно это высказать, — не сразу отозвался Аямбек и, словно преодолев внутреннее смущение, продолжал: — В шестнадцатом году — вы казахстанец и хорошо это знаете — казахская беднота воспротивилась царскому приказу о мобилизации и восстала. А теперь — все национальности вместе. Я вчера прочел в газете о подвиге казахов-партизан на Украине. Ведь вот она где сила нашей большой Родины.
— А разве об этом до войны вы не знали?
— Конечно, знал и наблюдал, но здесь, на войне, это глубже осознаешь. И потом я плохо объяснил вам. — Он снова умолк, подыскивая нужные слова, и, найдя их, решительно закончил:
— Разве это не глубоко: шахтер-казах, о котором писала недавно «Правда», и воин-казах, рядом с русским защищающий Москву или помогающий украинскому народу в борьбе с фашистами, — это не просто казах, а гордый советский человек. Вот о чем надо писать нашим казахским писателям, тогда их книги станут книгами большой Родины, как труд и подвиг простого казаха стали частицей огромного труда и подвига всех советских людей. Об этом тогда на походе говорил Абдулла Джумагалиев.
— Вы очень хорошо сказали, Аямбек. Когда-нибудь я передам наши думы писателям, а вы — своим воспитанникам, и тогда кто-нибудь из них непременно захочет стать Абдуллой. Вы настоящий учитель и боец.
Стрелка часов приближалась к шести. Крупные звезды светили ярче и трепетней, словно из последних сил. Ночь приходила к своему концу в тишине и мире. Даже ракетчики у немцев сегодня словно повымерли. Редко-редко вспыхнет одинокая хвостатая звезда, осветит снежное безлюдье своим призрачным, колеблющимся светом, и снова — ни вспышки, ни звука. Но опыт подсказывал — не быть тишине долго. По тихим, но участившимся разговорам Нуркенова с невидимым собеседником по проводу Береговой понимал, что это тревожное и томительное пребывание в тишине волновало не его одного...
На часах ровно шесть. Одновременный залп множества немецких орудий и минометов поколебал чердак. Потом выстрелы участились, и рокот волнами покатился по позициям. Точно и верно ловили перекрестия стереотруб всплески огней, похожих на молнии, и координаты новых целей ложились на планшет.
Темп и сила огня росли и ширились. Казалось, вот-вот лопнет земля, не выдержав такого артиллерийского удара. Но канонада умолкла внезапно, и в первые минуты уши потеряли способность улавливать звуки. По-прежнему светили звезды, безлюдно поле, не видно пожаров. И только несколько позже, щекоча ноздри и гортань, заполнил чердак едкий запах жженого пороха.
Как ни медленно отсчитывало время минуты, рассвет наступил. Только недавно в провале слухового окна темнел звездный полукруг неба, и вот уже на этом месте светлеет тонкая беззвездная синева. И тут же воздух наполнился прерывистым, наводящим тоску гулом. Это «юнкерсы». Шли они неторопливо, тяжело, гудели солидно. Их много. Первая волна проплыла над наблюдательным пунктом куда-то в тылы, вторая прошла за ними, третья волна повисла над окопами. Бомбовый удар был жесток, оглушителен и непривычно короток. Обычно за бомбежкой следовал изнуряющий нервы и терпение обстрел из авиапушек и крупнокалиберных пулеметов. Но на этот раз, отбомбившись, самолеты неторопливо ушли на запад.
И тогда ожила земля. Из вражеских траншей без маскхалатов вылезли фашисты. Словно неживые маленькие комочки, окрашенные в грязно-зеленый цвет, они покатились по ослепительно белому снегу бесшумно и медленно.
Молчали и наши позиции, изготовленные к нанесению контрудара привычной командой: «По местам, ждать сигнала!» Ох, как нелегко ждать, когда стереотруба жжет глаза, а команда «Огонь!» хочет вырваться помимо воли.
Фашисты прошли половину «ничейной» земли, вскинули автоматы и передвинули тяжелые тесаки- кинжалы на животы. И тут снова последовал удар немецкой артиллерии по орудийным позициям, минометам, по передним траншеям. Немцы бежали к роковому, неведомому для них рубежу.
— Дивизионом, три снаряда, беглый огонь!
Мгновение — и снаряды накрыли гитлеровцев. Фашисты заметались. И тут же по ним хлестнули свинцом станковые пулеметы.
— За Великую Октябрьскую социалистическую революцию!..
— Огонь!
— Огонь!
— Товарищ младший лейтенант, к телефону!
Береговой схватил трубку.
— По второму рубежу...
— Есть товарищ комбат, даю.
Он увидел, как из окопов навстречу гитлеровцам выскочили бойцы без шинелей, в легких стеганых куртках, как они стремительно ворвались в строй фашистов, смяв и расстроив его. Теперь все внимание артиллеристов на второй волне атакующих врагов. Не дать им пройти на подмогу своим, прижать губительным огнем к земле, раскрошить, обратить вспять.
— Воздух...
— К черту воздух! Огонь!
И снова тишина. Черные неподвижные пятна на белом снегу...
Береговой и Марачков спустились в комнату, расстегнули вороты гимнастерок. Вкусно пахла гречневая каша. Мягкая теплынь клонила ко сну. За окном вели пленных. Шли они, заложив руки за спину, в ботинках, с привязанными к ним деревянными галошами. На пленных никто не глазел, как в первые дни. К ним привыкли — надоело.
— Ну, начальник штаба, — сказал Береговой Марачкову, — вы остаетесь за меня. Я — на «глаза» к Андрееву. Скоро начнем выполнять праздничный план генерала...
На участке Андреева — тишь и гладь. Тут немцы не лезли.
— Скоро начнем? — спросил Андреев, когда они умостились у приборов.
— А вот как заработают пулеметы, мы и начнем, не торопясь, долбить по целям.
— Понятно. По двадцать четвертой я сам. Там у них — офицерский блиндаж, — заявил Андреев таким тоном, словно Береговой собирался отобрать у него эту «знаменитую», как он выразился, цель.
— Валяй, только не промахнись, — поддразнил Береговой командира батареи.
— Я... промахнусь? Да я этот блиндаж седьмым снарядом разнесу. Я уже на фугасном взрывателе давно
