определенный шарм в нестандартно маленьком размере «гробика», а одностворчатая дверь и вовсе стала восприниматься как «изюминка». Один застенчивый жилец, пожелавший остаться неизвестным, даже смазал её полозья, и она перестала скрипеть. А солидная дама с третьего этажа, работающая в библиотеке, заявила, что уютный теплый свет в «малютке» не идет ни в какое сравнение с резкими лампами правого лифта, напоминающими ей роддом.
Тёплым весенним вечером я пригласил к себе Надю из рекламного отдела. Было много работы, и мы решили не сидеть в душном офисе, а продолжить в неформальной обстановке. Мы остановились перед бойко горящей кнопочкой левого лифта. Судя по звуку удаляющихся противовесов, кабина спускалась.
– Ну так вот, Катюха мне говорит, нравится мне Серж, он такой крепкий, а Колька… его жалко… – щебетала Надя.
– Ага… – На правый лифт я, как и все остальные, давно не смотрел, но тут заметил краем глаза что-то необычное. Двери правого лифта были разомкнуты, как губы мертвеца, а лампа потухла. Глазок кнопки не горел. По спине пробежали мурашки, я вошел в кабину.
– Она с этим Колькой и в аптеку ходит очки ему заказывать, и пуговицы ему пришивает, я ей говорю, дура, Серж такой красавец, что ты с этим лохом связалась! А она, жалко, мол, кто ж его пожалеет, если не я…
От прежней удали машины не осталось и следа. Стенки, некогда переливавшиеся благородной матовостью, потускнели, хромированные кнопки покрылись слоем пыли.
– …и тут они с Колькой наткнулись на Сержа на улице, представляешь! Она ему очки протирала, и тут Серж с друзьями идёт навстречу! Умора!
Правый лифт был мёртв. Рядом остановилась левая кабина. Две хохочущие девушки побежали на улицу.
– Катюха говорит, что он покраснел весь, надулся, не знал, что сказать. Прикинь, такой прыщ его обошёл! Катька говорит, что он просто умер от ревности! Жалко, конечно, но что поделаешь.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ГИТЛЕРА
В тот день мы с Поросёнком прогуливали «Политические процессы в современной России». Мы учились на кафедре политических наук. По замыслу преподавателей, из нас должны были получиться помощники депутатов и хоть один глава администрации президента.
День был тёплый, сентябрьский. Вокруг все было синее и золотое. Листья на тротуаре цветом и скукоженностью напоминали кукурузные хлопья. Воздух звенел, как прозрачный айсберг. Хотелось потереться щекой об уголок этого айсберга. Мы сидели у Поросёнка, раздумывая, чем бы заняться.
– Слушай, а где твоя духовушка? – осенило меня. – Из окна по банкам постреляем!
– Нет ещё с весны… Я что, тебе не рассказывал?! – удивился Поросёнок.
– Нет, а что случилось?
Поросёнок приосанился и неторопливо закурил.
– Просыпаюсь я как-то весной и решаю в университет не ходить…
Я усмехнулся, за полгода ничего не изменилось. Поросёнок продолжил:
– Оделся и пошёл к родителям завтракать…
Дело в том, что Поросёнок жил и теперь живёт в шестиэтажном дореволюционном доме. На каждом этаже по две квартиры. Квартира Поросёнка на пятом, а квартира напротив принадлежит его родителям. Раньше здесь были коммуналки; в той, где теперь обосновался Поросёнок, жила его бабушка, в той, что напротив, – дедушка, который тогда ещё дедушкой не был, и становиться им не планировал. Потом бабушка и дедушка поженились, семьи выросли, другие жильцы разъехались, и к моменту передачи жилья в частную собственность в квартирах остался только Поросёнок с родителями. У родительской квартиры окна выходят во двор, у Поросёнка – в переулок.
– …Отец уже ушёл, мать только собиралась. Она меня спрашивает: «Ты почему не в университете?» А я говорю: «Нам сегодня к третьей паре, а еда есть какая-нибудь?» – «Сырники на столе, сегодня осторожнее, по радио сказали, фашисты будут праздновать день рождения Гитлера»…
– Так это в тот день было?! – Я хорошо запомнил последнее двадцатое апреля…
– В тот… слушай дальше. Я проводил мать, запер дверь и вернулся на кухню. Съел сырники, запил чаем, закурил. Заняться нечем. Стал смотреть в окно. Дворник Гриша подметал асфальт. Тут я вспоминаю про моё духовое ружьё. На пятьдесят метров оно било прицельно. До Гриши было не больше тридцати – сорока. Я придвинул к окну дубовую консоль, – он указал на антикварную бандуру с ножками в виде звериных лап. – Снял ружьё со шкафа, достал коробку пуль. Вскипятил чайник, принёс остатки сырников. Расставил всё на консоли: чашку, тарелку с сырниками, коробку с пулями. Кладу рядом ружьё. Придвигаю кресло, располагаюсь. Хлебнул чаю. Несладкий… Сбегал за крыжовенным вареньем на кухню. Гриша всё ещё метёт.
– Ну давай уже, не тяни! – подгоняю я, изнывая от нетерпения.
Упиваясь собственным красноречием, Поросёнок не спеша рассказывал дальше:
– Прикрываю слегка окно. Задергиваю занавески. Вкладываю пульку в ствол…
В кого мой друг такой эстет, не пойму. Даже хулиганство он способен обставить по всем канонам изящества…
– …кладу ствол на консоль, не высовывая из-за занавесок, задерживаю дыхание, целюсь, щелчок… Дворник Гриша поднял голову. Он убирает наш двор сколько я себя помню. За это время в его задницу никто не стрелял. Короче, Гриша удивился, выругался и продолжил мести. Одет он был в оранжевую телогрейку и ватные штаны. Человеку в такой одежде моё ружьё не опасно. Даже синяка не останется. Я перезарядил. После второго выстрела Гриша подозрительно оглядел окна вокруг…
Тут надо описать двор. Он квадратный, со всех сторон окружён домами. Половина из окон которых наверняка была приоткрыта по случаю хорошей погоды. За каждой занавеской могла сидеть обленившаяся московская сволочь, которой делать больше нечего, как, объевшись сырников, пострелять по дворниковскому заду.
– Гриша матернулся, но меня не заметил, – продолжил Поросёнок. – Хоть пульки и попали ему в зад, но он почему-то ругался на окна, расположенные сбоку. Я съел последний сырник, закурил, и принялся тупо, методично обстреливать Гришу. Он перестал работать и орал: «Суки, бля! Пидарасы! Найду – яйца оторву на хуй! Пидарасы ёбаные!!!» Из многих окон выглянули интеллигентные старушки в очках и шалях…
По соседству с Поросёнковым домом стоит дом заслуженных работников Большого театра. Он буквально кишит престарелыми балеринами и оперными певицами. На нём-то, по какой-то странной логике, Гриша и вымещал свою бессильную злость.
Поросёнок вспоминал с нарастающим удовольствием:
– Оттуда бабульки высунулись и задребезжали: «Григорий Алексеевич, как вам не стыдно!» Эти бабульки, наверное, с Ростроповичем знакомы или с Дягилевым…
– С Дягилевым вряд ли, – вставил я.
– Ну, с кем-нибудь типа Дягилева, – отмахнулся Поросёнок. – Не важно. Гриша явно к ним никакого респекта не имел. «Пошли вы на хуй, прошмандовки неёбаные! Курвы задрипанные! Не вашу жопу дырявят!» Оперные примы стушевались. Я продолжил. Гришины вопли меня вдохновили. Теперь я мстил за обруганных ветеранок сцены. Сам спровоцировал скандал, сам навожу порядок. Как нас в универе учат. Пулек много, чая и варенья – хоть залейся. Я обстреливал Гришину задницу не меньше получаса. Скоро, правда, мне надоело. Грише тоже. Он уже просто молча отмахивался, не поворачиваясь. Только пулька клюнет штаны – Гриша взмахнёт в том месте рукой, как будто комара отгоняет. Часы показывали около двенадцати, и я решил всё-таки смотаться в универ. Думаю, чайку только выпью перед отходом. Поставил на кухне чайник и так, позёвывая, возвращаюсь к окну и вижу: в зазоре между занавесками мелькает что-то розовое и блестящее. Выйдя из нашего дома, вдоль по двору, в сторону арки напротив, цокает бабища на шпильках. Туловище у неё такое узкое-узкое и всё стянуто чёрной косухой. Как она вообще дышала – ума не приложу! Косуха как будто выдавливает жир и мясо в нижнюю часть тела, в гигантскую жопу, обтянутую блестящими лосинами ядовито-розового цвета. Казалось, что всё, выдавленное косухой, наткнулось на затычки в коротеньких ножках и скопилось в заднице. Два гигантских воздушных шара, наполненных холодцом. Виляют и перекатываются. От них даже солнечные зайчики разлетались. Я хватаю ружьё, волнуюсь, долго не могу попасть пулькой в ствол, наконец щёлкаю затвором, прицеливаюсь… У каждого снайпера есть мишень,
