не помню.
— Правильно. Речь о той вашей жизни, которая была до появления в пустыне.
— У вас есть сведения о погибшем караване?
— Именно о нём. Его не было. Никакой караван не появлялся в те дни в окрестностях обсерватории. И никакой, естественно, не погибал.
— И у вас есть доказательства, что его не было?
— Конечно. О всех караванах, пересекающих северную пустыню Кондука, то есть южные края Латании, в обеих странах ведутся в торговых палатах подробные записи — откуда идут и куда, с чем, кто ведёт, кто участвует в походе.
Я приказал моим священникам проверить в Кондуке и в Латании все сведения о бурях и торговых сношениях между двумя странами. Так вот, о той буре сохранились подробные сведения — и когда началась, и когда окончилась, и сколько было разрушений, какая скотина погибла в деревнях, как долго потом восстанавливались потери. И никаких сведений о каком-либо караване. Он ниоткуда не выходил, никуда не приходил, нигде не отмечался в пути.
Гамов, внимательно слушавший Тархун-хора, задумчиво произнёс:
— А вы не допускаете, что то был не торговый караван, отмечаемый в коммерческих палатах, а какой-то иной, из переселенческих, из тайных для двух пограничных служб?
— Допустили и это. И проверили. Если караван погиб в окрестностях обсерватории, то где-нибудь в песках должны были сохраниться его останки. И тогда раскопки покажут, как совершилась его гибель.
— Для раскопок надо точно знать место…
— И это учли. Мы пригласили учёных с приборами, фиксирующими любую неоднородность в песчаном слое. Неоднородности обнаруживались часто — скелеты давно погибших тварей, крыша дома, принесённая одной из бурь. Но погибшего каравана не было на обширном пространстве вокруг обсерватории. Даже мельчайших следов его не нашлось в толщах песка — какой-нибудь верёвки, сбруи, колеса, не говоря уже о людях, верблюдах, повозках… Не проходил караван в этих местах.
Гамов пожал плечами. Во мне вдруг поднялись воспоминания о днях после мнимой казни. Что-то похожее на испытанное в тогдашнем секретном особняке открытие надвигалось и сейчас. Гамов поинтересовался:
— Как же вы толкуете моё присутствие в песках около обсерватории, если не было проходившего мимо каравана? От обсерватории до ближайшего посёлка так далеко и такая дорога… Даже дюжий мужчина не рискнёт на пеший поход, а я всё же был мальчишкой, а не богатырём.
— Вы не приходили ни из какого ближнего посёлка. Вы возникли из иного мира. И возникли из этого чужого мира именно в том месте нашего мира, где вас нашли.
На лице Гамова появилась улыбка. Отсутствие каравана, доставившего его к обсерватории, его смутило, но появление из чужого мира не укладывалось в голове.
— И вы верите, что такой чуждый нам мир реально существует где-то во Вселенной, почтенный Тархун-хор?
На это последовал ответ:
— Не только верю, но и твёрдо знаю, что такой иномир реально соседствует с нами в общей Вселенной. И что он во многом схож с нашим. И что жители иномира проникают в наш мир, а наши жители внезапно пропадают в иномире. И такие перескоки совершаются в течение многих веков.
— У вас имеются доказательства, Тархун-хор? Вы встречались с пришельцами из соседнего мира?
— Пока только с одним.
— Назовите его.
— Это вы, президент.
Гамов презрительно рассмеялся в лицо Тархун-хору. Раньше он не позволял себе таких поступков.
— Вздор, Тархун-хор! Придерживайтесь хотя бы примитивной логики! Повторяю — у вас есть твёрдые доказательства, что пришельцы существуют? Твёрдые, первосвященник, твёрдые, а не фантазии.
Тархун-хор чувствовал себя гораздо уверенней, чем Гамов.
— Доказательств в том смысле, какого требуете вы, у меня нет. Но есть свидетельства, подтверждающие существование иномиров.
— Излагайте их.
— Я лучше спою. Я привык их петь. Это очень древние тексты. Их ещё предки переложили на музыку.
Гамов понимающе кивнул.
— Вы говорите о песнях пророка Мамуна? Я кое-что слышал об этих произведениях, их исполняют в храмах. Но разве они могут служить доказательствами в проблемах Вселенной? Ваш предок Мамун — великий поэт, но отнюдь не астроном. Мне пришлось несколько лет трудиться в астрофизике, но никогда не возникало потребности копаться в сказаниях Мамуна, они оставались вне науки.
— Прослушайте их снова, и вы перемените своё мнение о Мамуне.
Тархун-хор запел. Убеждён, что если бы этот человек не стал первосвященником какой-то древней религии, то прославился бы как оперный певец, до того силён и красив, чист и звучен был его баритон. Я невольно заслушался и не сразу оборвал себя — нужно было не наслаждаться пением, а вникать в содержание того, о чём пел Тархун-хор, — всё же это был молитвенный текст, а не оперная ария.
Всего Тархун-хор исполнил три песнопения Мамуна. В первом пророк вещал о каком-то дальнем мире, его навек потерянной родине. Тот мир огромен и славен большими городами. В нём сияет ослепительное солнце, в нём зеленеют обширные луга, шумят вековые леса, грохочут исполинские валы у берегов океанов. Но мир тот поражён великой хворью — враждой между народами. И происходит та вражда от разноязычия, каждый народ, даже изолированная где-нибудь в горах крохотная группка, говорит на своём особом языке, и его не понимают даже соседи. Это величайшее бедствие того мира — разноязычие — превращает в ад прекрасную планету. Пусть высшие существа того мира наконец соединятся и подарят своему миру величайшее из благ человеческого общения — одноязычие. Он вечно будет об этом молиться.
Такова была первая песня Мамуна, в общем, довольно ясная, — не столько доказывала, что существует иномир, сколько показывала устройство этого гипотетического мира. Зато вторая песня могла побить рекорд загадок. В ней было всё непонятно от начала до конца — какие-то космические взрывы, вулканические извержения на ровных местах, целый народ, вдруг переброшенный из одной Вселенной в другую. И это моё толкование песни, а не сама песня, заполненная рыданиями пророка и сетованиями на жестокость собрания богов, изгнавших из своей среды какого-то неугодного бога с его народом.
А в третьей песне Мамун проповедовал, как жить на новой планете, куда волей богов переброшены их предки. Им даровано величайшее благо человеческого существования — одноязычие, — они должны стать достойными этого блага. И хоть сейчас даже их одноязычное человечество разделено на разные народы, он знает, что такое противостояние не вечно. Народится на их земле или прибудет из иномира великий вождь и сумеет сплотить все размежевавшиеся народы снова в один. Он молится, чтобы явление нового вождя произошло скорее.
На этом Тархун-хор закончил своё пение и возгласил, протянув к Гамову руку:
— Вы слышали пророчество Мамуна о вашем появлении среди нас.
Он, по всему, ожидал совсем иной реакции, чем то полунедоумевающее, полуироническое молчание, каким сопровождалось в зале его пение. Орест Бибер высоко поднял брови, Константин Фагуста засмеялся и весело тряхнул шевелюрой, даже чопорный Пимен Георгиу изобразил на сером лице что-то вроде улыбки — услышал-де чепуху, да прощаю. Гонсалес сохранял на своём красивом лице безразличное спокойствие. А у Гамова противоречивые чувства: удивление, интерес, скепсис — понемногу сложились в откровенное неприятие всего, что Тархун-хор напел. Он сказал:
— И вы верите, что Мамун открыл какой-то удивительный иномир, существующий по соседству с нашим?
— Не сомневаюсь, что он правдиво изобразил этот мир. Он был ясновидцем, наш великий пророк Мамун. Он проникал мыслью в любые миры.
Этого было достаточно, чтобы Гамов потерял интерес к Тархун-хору. Гамов ненавидел мистику. И
