— Повторяю — считайте на банкноты.
— А что передать — почему сто счетов, а не один?
— Для того, чтобы я мог сразу проверить, что деньги переведены и я могу ими пользоваться.
— Каким образом пользоваться, генерал?
— Самым простым — прийти в банк, назвать секретный шифр и получить числящуюся на этом счёте сумму. Разумеется, не сам приду, а один из моих агентов, какому захочу вручить эту сумму. Так вот, ваши хозяева без промедления кладут в банк сто миллионов диданов, вы сообщаете мне секретные шифры ста счетов, а я поручаю своему агенту для проверки получить суммы, скажем, с двух-трёх. И буду знать, если он эти деньги получит, что вступил с союзниками в тайную связь. Но если хоть один счёт окажется пустым!.. И если вообще не будет уведомления, что созданы такие счета… В этом случае, Войтюк, нет нужды ни в тайной связи с кортезами через вас, ни в вас самом.
— Иначе говоря, если на связь с вами мои начальники не пойдут, мои дни можно считать сочтёнными? — уточнил он спокойно. Классические правила тайной игры — уничтожение провалившихся агентов — он знал хорошо. Я дал понять, что дальнейшая игра будет отходить от классических канонов.
— Не только ваши, но и всех ваших близких, Войтюк. Но почему такой пессимизм? Во-первых, служба моего нового агента, каким вы теперь являетесь, может удаться — и тогда будем заниматься подсчётом не оставшихся вам для жизни дней, а наград за удачу. А во-вторых, если не будет нужды в шпионе Войтюке, то, возможно, появится нужда в Войтюке — знатоке международных отношений. И тогда ваша камуфляжная внешность станет вашей подлинностью. Вы не допускаете такого поворота событий?
Он смотрел на меня, пытаясь оценить достоверность моих обещаний.
— Генерал, буду служить вам верой и правдой! Ибо вы на том месте, какое сегодня занимает Гамов, — самая отрадная возможность для улучшения международных отношений. Чтобы здраво судить об этом, мне не нужно быть тайным агентом, достаточно оставаться экспертом дипломатического ведомства.
Зазвонил телефон. Я взял трубку.
— Слушаю, Гонсалес. Благодарю. Да, до дальнейших распоряжений, правильно. Дальнейшие распоряжения будут такие: освободите Анну Курсай. Скажите, что задержали по недоразумению. Дорогой Гонсалес, я же объяснил вам — особый мой секрет. Разве заместитель диктатора не может иметь свои политические секреты? Ещё раз — благодарю!
Я выразительно посмотрел на Войтюка. У него кривилось лицо. Он еле удерживался от слёз. Он любил свою жену, это было явно.
— Генерал, — сказал он. — Поверьте мне…
Я прервал его:
— Идите и выполняйте, что намечено. Анна не в курсе ваших… особых функций?
— Что вы! Разве я стал бы жертвовать её благополучием?
— И впредь не жертвуйте. Идите. Идите!
Он ушёл, а я задумался. И, как после встречи с пленными нордагами, снова чувствовал, что не понимаю себя. Всё получалось по-иному, чем я рассчитывал. Никогда раньше я не подозревал в себе скрытого влечения к интригам, к обману, к рискованным политическим комбинациям, а сейчас занимался ими — и с охотой. Я усмехнулся, вспомнив собственные слова: «Буду передавать вам только правдивые сведения». Говорить правду ради утверждения лжи! Великая ложь, которую я задумал, держится, как на незыблемом фундаменте, на тысячах мелких правд. Тут был парадокс, я не мог постичь его. Конечно, я мог сказать себе: командует внутренняя логика событий, действую по её железным законам. И это тоже было правдой, одной из тех маленьких правд, на которых высилось грандиозное здание большой лжи. Но, впрочем, думал я, можно бы выразиться по-другому: меня вёл рок, я попал под власть этой всё объясняющей причины мировых событий — того таинственного двигателя, что выше людей, выше богов. Выше самого времени. Я пожал плечами. Древний назвал бы рок и успокоился, против рока не попрёшь. Но я не верил в существование высших сил, слово «рок» мне ничего не объясняло. Но в естественную логику событий я верил. А естественная логика событий вела меня по пути, какой я считал неестественным.
— Иду к вам, — сказал я Гамову по телефону.
В маленьком кабинете были Павел Прищепа и Вудворт. Гамов радостно протянул мне руку.
— Блестяще, Семипалов! Некоторые моменты — шедевр!
— Какие?
— Прежде всего — о том, что вы хотели бы сместить меня и стать главой государства. Очень убедительно! Они в это сразу поверят, это вполне в их духе — соперничество лидеров.
Я сказал очень серьёзно:
— Гамов, а вам не приходило в голову, что я и вправду хотел бы занять ваше место?
Он знал, что превосходит всех нас, и не стеснялся — без оскорбления — это показывать.
— И не придёт! Вы меня не замените, но и я вас не заменю. Каждый на своём месте, а в целом мы — стальное единство.
Это было, конечно, правдой. Вудворт спросил:
— Почему вы назначили такую огромную сумму за сотрудничество с Войтюком? Вряд ли Аментола согласится на столь баснословные выдачи.
— Он согласится, Вудворт. За сотрудничество с каким-то разведчиком Войтюком такие платы немыслимы, вы правы. Но я предложил политический союз, сотрудничество с Кортезией, а не с её отдельными агентами. И если Аментола не раскошелится, грош ему самому цена. Огромность запрошенной суммы корреспондирует огромности задуманного дела. И я предупредил, что на первом взносе не остановлюсь. Тайный союз с тайными противниками Гамова обойдётся кортезам дороже, чем их явные союзы с другими государствами.
— Вашим вдохновенным враньём, Семипалов, вы поставили передо мной неожиданные проблемы, — признался Гамов. — Например, обращение к врагам с вопросом о целях войны и возможностях мира. Вы передали, что я готовлюсь к такому обращению, а я и не думал о нём.
— Теперь подумаете. Не будет ничего плохого, если укажете условия, на которых возможно прекращение войны. А они обнародуют условия. Давно назрело время знать, во имя чего мы воюем.
Гамов слушал меня рассеянно. Уверен, что в его мозгу уже возникали те хлёсткие формулировки, какими он вскоре поразил мир. Я придумал обращение Гамова ко всему миру, чтобы создать видимость передачи Войтюку секретных сведений. Но выдумка моя породила великую декларацию — поворот в мировой политике. Логика событий выше наших личных решений.
Рассеянность, овладевшая Гамовым, была так явна, что мы трое — Вудворт, Прищепа и я — сослались на неотложные дела и ушли.
4
Итак, Войтюк спровоцировал меня на придумывание государственного секрета. Я спровоцировал Гамова на «Декларацию о войне», а «Декларация о войне» стала одной из вех, определяющих ход истории.
Будущий историк не найдёт в «Декларации» ни единой идеи, которые не были бы уже Гамовым высказаны ранее. Он повторялся. Но повторялся так энергично и сжато, придал идеям такую чёткость, что они сразу врубались в память. Главным в декларации было то, что являлось главным во всех его прежних речах: война — преступление против человечества. Руководителей и пособников войны должен судить суд скорый и безжалостный. Я сотни раз слышал от Гамова такие речения, они носили скорее эмоциональный, чем политический характер. Даже в создании Чёрного суда все помощники Гамова, кроме одного — Гонсалеса — увидели нечто, помогающее победе, а вовсе не обвинение против всего человечества.
Я высказал возражения против слишком хлёстких формулировок.
— Семипалов, вы раньше требовали, чтобы я изложил философию нашего правительства. Вот я и высказываю её. Вы с ней не согласны?
