заводов был в том, что мы создавали на них водолётный флот таких размеров и такой мощности, какой ещё не знала планета.
Нас сопровождал дежурный инженер — чёткий, немногословный. Когда Гамов спросил его, сколько машин цех монтирует за неделю, он сделал вид, что не расслышал вопроса. Я шепнул Гамову:
— Не искушайте его. Выйдем, объясню, почему он не может ответить на ваш вопрос.
Гамов осматривал оснащённые водолёты, а я прошёлся по сборочному цеху. Вдоль стен высились штабеля баллонов со сгущённой водой. Их были тысячи — новеньких, сияющих полировкой. Насколько легче было бы Штупе, отдай мы ему энергобогатство, размещённое хоть в одном этом цехе! Насколько радостней стала бы весна, наступления которой мы все страшились. Но если бы даже надо мной занесли меч и приказали: «Отдай или умри!», я не отдал бы моему другу Штупе, защитнику неба нашей страны, ни одного из этих баллонов энерговоды.
— Семипалов, подойдите! — крикнул Гамов.
Он радостно наблюдал, как рабочие вставляют энергобаллоны в корпуса водолётов: сперва донные, отрывающие тяжёлую машину от земли, потом кормовые, создающие своей реактивной тягой движение вперёд, а под конец тормозные на носу. Гамова восхищали все производственные операции.
— Как всё просто, Семипалов! Водяной пар, в который вдруг превращается стекло в баллонах, бросает вверх тяжёлую машину, мчит её в воздухе наперегонки с птицами, потом плавно опускает на землю. Совершенство. Абсолютное совершенство!
— Конечно, совершенство! С маленькой поправкой. Даже двумя. Стекло в баллонах, называемое сгущённой водой или энерговодой, весит в двадцать раз больше обыкновенного стекла: маленький баллон с трудом несут четверо дюжих рабочих. И нет такой птицы, что могла бы посоревноваться в воздухе с водолётом: самый сильный ураган, генерируемый метеостанциями Штупы, отстаёт от боевого водолёта.
Ни я, ни Павел не стали просвящать Гамова в самой сложной операции — как обыкновенная вода превращается в сгущённую и становится аккумулятором исполинской энергии. В технологические детали он не вникал.
На обратном пути он сказал:
— Теперь объясните, почему инженер завода не мог рассказать, сколько водолётов выпущено в последнюю неделю?
— Это лучше меня объяснит Прищепа.
— Дело в том, что мы присвоили заводу шифр «три», — сказал Прищепа. — Что на заводе разведчиков врага не имеется, мы уверены. Но исключить наличие шпионов в столице было бы рискованно. В сводках этого завода военному министерству число водолётов уменьшается в три раза. На иных заводах коэффициент сокрытия доходит до девяти. Это значит, что если в сводке значится по такому заводу десять водолётов, то реально их произведено девяносто. И инженер растерялся — называть ли запретную истинную цифру или преуменьшенную в три раза.
Я поехал домой. Дома Елена что-то готовила на кухне.
— Ужинал? Я привезла немного вкусных вещей.
— Ужинал, но вкусное вкушу. В нашей столовой насыщаются, а не едят. Готлиб Бар придумал для правительственных порций формулу: «Во-первых, дрянь, во-вторых, мало!»
— Ты уже передавал эту глупую остроту Бара. Зато в народе с уважением отзывались о продовольственных самоограничениях в правительстве во время осады Забона.
— Ограничения, введённые во время борьбы за Забон, сняты. Мы снова на нормальном снабжении, хоть товаров из «золотых магазинов» нам не возят.
— Тогда угощайся снедями из «золотого магазина». На одном заводе я внедрила свою технологию. Премия в латах. Твоя жена, Андрей, сейчас зарабатывает больше тебя.
Я не такой гурман, как Готлиб Бар, но с удовольствием поглощал всё, что Елена накладывала на тарелку. А то, что роскошный ужин происходил сразу после скудного ужина в нашей столовой, позволило не просто насыщаться, а смаковать «золотые» снеди.
Елена снова заговорила:
— Я тоже член правительства, как и ты. Правда, не такого высокого ранга. Но в столице почти не бываю, на ваши заседания не хожу, а непрерывно меняю одну дальнюю командировку на другую.
— Другие заместители министров тоже редко посещают наши заседания. Их вызывают, если нужны.
— Стало быть, во мне нет нужды?
— Ты недовольна?
— А почему мне быть довольной? Мне предложили играть важную роль. Но спектакль отменили.
Я сделал усилие, чтобы голос не звучал сухо:
— Отложили, а не отменили. Наберись терпения, Елена. Гамов не бросает слов на ветер.
6
«Декларацию о мире» наши враги обнародовали, когда над Аданом прогремела первая весенняя гроза — естественная гроза, а не старания Штупы. Я читал «Декларацию», поражённый и недоумевающий. Какой-то древний писатель заметил, что хитрость — это ум глупого человека, а лукавство — хитрость умного. Так вот, в «Декларации о мире» не было и попытки лукавства, а была одна хитрость, к тому же неумело скроенная. Амин Аментола всё же казался мне умней. Правда, ему были свойственны и высокомерие, и наглость, когда он чувствовал удачу. Словно схватил бога за бороду, издевался над ним Леонард Бернулли. «Декларация о мире», составленная из трёх разделов, была написана так, словно Кортезия уже торжествовала победу. В первом разделе говорились хорошие слова о значении Латании в современном мире и о той огромной роли, какую ещё сыграет Латания, когда сложит оружие и вступит в братство с державами, ныне с ней воюющими. И это была та хитрость, что создаётся умом неумного человека. Хорошие слова о Латании не прикрывали требования: быть ей отныне придатком к руководительнице мира Кортезии. Зловещую тень отбрасывала каждая строка декларации!
Во втором разделе Латанию обвиняли, что она организовала войну, и требовали, чтобы её новое правительство признало свою ответственность за страдания от её агрессии.
Амин Аментола выдвигал ещё одно условие: правительство Латании должно освободиться от трёх своих членов — диктатора Алексея Гамова, председателя Чёрного суда Аркадия Гонсалеса и министра внешних сношений Джона Вудворта. Что до остальных правителей Латании, то их судьбу решат сами латаны — авторы «Декларации» убеждены, что великий народ Латании каждому воздаст в меру его заслуг и преступлений.
«Мир в мире невозможен без урегулирования политических, идеологических, экономических и территориальных разногласий» — так завершалась «Декларация о мире».
Ко мне вошёл Прищепа. Наедине мы разговаривали с прежней дружеской простотой.
— Твоё мнение, Андрей?
— Какие глупцы! Выискивали только то, что делает мирные переговоры невозможными. Если это дипломатия, то что называется идиотизмом?
— Тебя не упоминают в декларации. «Остальным членам правительства народ должен воздать в меру их заслуг и преступлений»! Гамова, Гонсалеса и Вудворта сразу отвергают, признавая за ними одни преступления. А вместо них — тех, у кого и заслуги. Очевидно — тебя.
— Пожалуй, ты прав. Ты уже видел Гамова?
— Он согласен, что скрытый смысл декларации — стимулирование твоей борьбы с ним. Он созывает Ядро. Хочу с тобой посовещаться.
— Почему не вместе с Гамовым ?
— Потому, что о нём лично. Меня удивляет его состояние.
— Разгневался? В ярости? Подавлен?
— Трудно найти точные фразы. Всего ближе такая: впал в восторженное состояние.
— Вот уж непохоже на Гамова!
