больницу…
…
–
–
– …Ради той, кого вы потеряли, помогите моему сыну, – ударил по мембранам металлический колокольчик голоса Сикиники.
Господи, ну зачем, зачем она просит?! Она ведь знает, как он ненавидит больницы…
Когда Павел Савельев вернулся в свою клетку, на востоке уже потягивалось в постели из облаков седое утро. Он сел на пол своей подвесной тюремной камеры и огляделся.
Они стояли у решеток и молча смотрели на него.
– Господи, спасибо Тебе, он все еще жив, – прошептала, наконец, Ника. Ее голос напоминал звон разбитого хрусталя.
– Я… я молился за тебя. Я дал тебе установку остаться в живых, – пролепетал Алик.
«Ну, надо же, – отстраненно подумал Савельев, – а он ведь так и не сошел с ума».
– Нам все необходима такая установка, – тяжело дыша, отозвался он вслух. Только сейчас Павел понял, как смертельно устал он за ночь. Савельев казался себе выжатыми после стирки трусами, безразмерными семейными трусами, со стоическим безразличием перенесшими стирку каким-нибудь «Тайдом», затасканно- рекламным, а потому вдвойне омерзительно воняющим.
– Что случилось? – встревожился Ларин.
– Случилось то, что мне пришлось изображать из себя доктора, вот и все. Сын богини… я должен вылечить его.
– И за это тебя обратно в клетку? В виде благодарности? – хмыкнул Ларин.
– Если я помогу ему, мы сможем вернуться…
– О, Господи, есть еще чудеса на свете! – заплакала Вероника.
– Нет, Никусь, не поминай имя Господа всуе – слишком рано, – Савельев устало привалился к решетке. Над причудливо искаженными вершинами поднимался красноватый диск – воскресший Ра возвращался на небо. Внизу, в долине, над городом еще висел черный туман мрака. Глухой, простуженный звон гонга раздался в древнем храме.
– Я не смогу его вылечить, – пересохшими губами прошептал Савельев.
– Не сможешь? – Шелученко намертво вцепился в решетку клетки. – Ты не хочешь его вылечить? Ты хочешь нас на тот свет отправить? – в его голосе вновь зазвенели истеричные нотки. – Да мне без разницы, хочешь ты сам жить или подохнуть собрался! Но я… я-то хочу жить! Я хочу жить! У меня жена и дети! Я никогда не хотел ехать в эту дерьмовую страну, но из-за идиотского научного совета пришлось! А теперь мы все сдохнем из-за тебя! Почему ты не лечишь больного? Почему? Почему?
– Потому что я не врач. Здесь нужен не какой-нибудь доктор Пилюлькин, а настоящий хирург- онколог.
– Да в беде можно и хирургом представиться! – закричал Ваня Ларин. – И прооперировать кого угодно!
– Ты хотя бы знаешь, Ванек, что такое остеома? – угрожающе-тихо спросил Павел.
– Откуда?
– Я хочу жить! – пронзительно вскрикнул Шелученко. – А ты нас убиваешь! Ты действительно убиваешь нас! Когда у нас дома приспичило, я жену от внематочной беременности спасал…
– Прекрати. У тебя никогда не было жены, Алик, – сказала, словно припечатала, Ника.
– Поймите же вы меня, – сглотнул комок в горле Савельев и умоляюще глянул на Розову. Она лишь пожала плечами. «Да, слишком уж многое на нас навалилось», – пронеслось в голове Павла.
– Ты, конечно, не сможешь оперировать… – прошептала Ника.
– Да.
– Так попробуй, е-мое! – закричал Шелученко, изо всех сил раскачивая клетку. – Надо попробовать! Речь идет о наших жизнях!
– Значит, нам не осталось даже надежды? – Вероника прикрыла глаза, чтобы никто не видел ее слез.
– Ну, почему же…
– И на что же нам прикажешь надеяться? – возмущенно выкрикнул Ларин.
– На любовь матери к сыну…
Свет нового дня добрался до дна горной котловины, дома Мерое попрощались с ночью. У подножия храма собирались солдаты. Катили куда-то по своим делам телеги. Неожиданно задрожали приставные лестницы.
– Надо же, а нам еще и завтрак в постель несут, – мрачно хмыкнул Ларин. – Прямо как в пятизвездочном отеле…
– Он будет оперировать! – прокричал Шелученко в пропасть, отделявшую их от Мерое. Ударил кулаком по решетке и завизжал. – Он сказал, что будет оперировать! Он хочет! Он хочет! Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда…
Начинался новый день. День последний?
Казалось, вся Мерое была объята пламенем. Огонь согнал туман с дороги, и стволы деревьев стояли, словно почерневшие колонны на пожарище, а за ними всепожирающее пламя высоко вздымалось к небу.
Сквозь ветви, колючие сучья, пучки желтых цветов и пористых листьев лились сверкающие золотом и пурпуром лучи, и облака горели яркими и нежными красками, точно кровавые розы.
Еще никогда Савельев не видел такого блестящего солнечного восхода. Может быть, он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо?
Над просыпающимся городом курился фиолетовый туман. Суровая громада пирамиды казалась словно помолодевшей под лаской розового утра. Огромный храм Мерое горел в утренних лучах, краски неба отражались в обнаженных громадах Лунных гор.
Скалистые бока гор блестели теперь подобно большому опалу на застежке царской одежды. Но вот поднялось могучее светило и рассыпало по всему миру миллионы золотых стрел, чтобы прогнать своего врага – молчаливую ночь.
Мероиты совершали свои утренние жертвоприношения. На пирамиде, этой искусственной горе, возвышался громадный серебряный алтарь, на нем горело пламя, возносившее к небу благоухания и огромные огненные столбы. Жрецы в белых одеждах поддерживали огонь, бросая в него искусно нарубленные куски самого лучшего сандалового дерева и мешали их связками прутьев.
Головы жрецов были обмотаны повязками – поитиданами, концы их прикрывали рот и не допускали до чистого огня нечистого дыхания. Чуть поодаль убивали животных, предназначенных в жертву. Мясо разрезалось на куски, посыпалось солью и раскладывалось на миртовых цветах и листьях лаврового дерева – ничто мертвое и кровавое не должно коснуться терпеливой, святой земли.
