Первое мая тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Вся страна, по обыкновению украсившись празднично, пела, веселилась, ликовала. А на кладбище в Симферополе перед молчаливым строем пограничников опускали в могилу обтянутый кумачом гроб. Удары о крышку первых комьев земли заглушил троекратный ружейный салют. Среди венков и цветов осталась дощечка с надписью:
«Капитан Семихов Иван Федорович. Погиб при исполнении служебных обязанностей»...
Случилось это накануне Первомая, в красивейшем уголке южного побережья Крыма. Над корпусами санатория, жилыми домами, магазинами и ларьками нависает крутая скала, называют ее — «Спящий рыцарь». И верно: стоит приглядеться, как увидишь лежащего навзничь каменного великана в доспехах, в шлеме с закрытым забралом, со скрещенными на груди руками.
Неподалеку от этой живописной местности в годы Великой Отечественной лейтенант Терлецкий с горсткой солдат оборонял важный рубеж в горах. Лезли егерские батальоны, прямой наводкой стреляли танки, но храбрецы не отступили, пока не выполнили задание. Лишь задержав врага более чем на сутки, лейтенант Терлецкий с пятью оставшимися в живых пограничниками вырвался к партизанам. Много еще подвигов совершил он в священной борьбе: взрывал вражеские склады, гранатами сбрасывал грузовики в черные ущелья, а когда прерывалась связь с центром — переходил линию фронта. Однажды во время такого перехода он наступил на мину и, тяжело раненный, попал в плен. Фашисты, обвязав его длинной веревкой, кинули в пропасть. Вытаскивали обратно и снова кидали. Но в смертный свой час он прошептал только два слова: «Живи, Севастополь!»
В конце пятидесятых годов в эти места приехал капитан Иван Федорович Семихов, служивший до этого и на островах Дальнего Востока, и в Каракумах, и на заоблачных высотах Тянь-Шаня. Сотни километров пешком покрывал он от стойбища к стойбищу, не раз попадал в снежные обвалы, в боях с диверсантами смотрел смерти в глаза. Мог ли он думать, что в Крыму, где служба, что ни говори, куда легче, его ожидает гибель?
В тот день Иван Федорович встал пораньше, хотя почти не спал, как всегда перед праздниками. Неторопливо натянул брюки, зашнуровал ботинки, поставил на плитку чайник. Покуда чайник не вскипел, читал вчерашние газеты: свежие привозили только к вечеру. Радио не включал — боялся разбудить жену и детей. Брился «безопаской» перед маленьким зеркальцем, в котором лицо его никак не умещалось полностью. Он видел то один свой глаз, серый, под сдвинутой к переносью бровью, то другой, то короткий вздернутый нос, то подбородок с ямкою посередине — самое неудобное место для бритья. С подбородком всегда была морока: попробуй выбрей его начисто и при этом не порежься.
Добрился он все-таки благополучно, облегченно вздохнул: неудобно же поцарапанным появляться на людях. На краешке газеты черкнул для памяти: «Пора купить электробритву, ленинградскую».
Пока с мылом и полотенцем он выходил во двор к колонке, а вернувшись в комнату, надевал вычищенный, отутюженный китель, жена еще спала. Но стоило ему собраться уходить, как послышался ее голос:
— А завтракать?
— Потом, Надюша. Скоро вернусь, — сказал он. А на ее просьбу завернуть в магазин, купить дрожжей для пирога шутливо откозырял:
— Будет сделано!
Не ведала она, исколесившая с ним всю страну, разделявшая его радости и беды, родившая ему двоих детей, что слышит его голос в последний раз.
Меньше часа оставалось до его гибели, и все-таки много еще людей успело увидеться и поговорить с ним.
Старшина Николай Алтухов, бывалый воин, от плеча до плеча увешанный медалями и нагрудными знаками, провожал его до ворот. Капитан интересовался, каким праздничным меню порадует старшина солдат. Разрешил, если утихнет море, отрядить лодку с двумя-тремя бойцами для ловли ставриды.
— И накоптить на вертелах, — добавил он. Помолчав, улыбнулся: — Может, и мне штуки четыре перепадет — на семью, а?
И тут же с тона шутливого перешел на серьезный. Такими внезапными переходами он как бы заставал собеседника врасплох, вынуждая отвечать по существу и чистую правду.
— Как Попов? — спросил он жестко. Слишком уж занимал его мысли Попов, бывший сержант, с которого недавно на вечернем расчете он снял командирские лычки. Иначе нельзя было. Оскорблял Попов молодых солдат. А докатился до чего? Вернулся «на взводе» из городского отпуска. Нет, начальника мучило не то, что пришлось прибегнуть к почти крайней мере. Мера справедлива. Но пойдет ли это Попову на пользу — вот в чем заковыка.
Старшине не хотелось омрачать праздничного настроения капитана, он думал: «Потом доложу». Однако, застигнутый врасплох, вынужден был отвечать напрямик:
— Худо ему, товарищ капитан. Вчера письмо пришло, брат его, шофер, на машине зашибся.
Семихов закусил губу, молчал. Выйдя из ворот, низко на лоб надвинул фуражку. Так он делал всегда, когда принимал трудное решение.
— Надо отпустить домой, — сказал он. — Вернусь — оформим. — И зашагал мимо виноградников к поселку. А часы на левой руке отсчитывали минуту за минутой, сближая его со смертью.
Под ноги ему ложилась извилистая, подымавшаяся вверх дорога. Он слышал глухой шум прибоя, а взойдя на бугор, увидел море в белых барашках. «Шторм стихает, — определил он, — к вечеру совсем успокоится. А дождика не миновать...».
В ложбине, у гаража, навстречу попались сержант Себельников и рядовой Каноныхин. Они возвращались с правого фланга и на минуту остановились, чтобы накинуть плащ-палатки — стало накрапывать. Старший наряда сообщил, что на участке все спокойно. И между прочим добавил:
— Метрах в двухстах от берега что-то плавает. Не то бочка, не то буй. Волной пригнало.
— Буй так буй, — сказал Семихов. — Ступайте отдыхать.
Не найти на побережье человека, который бы не знал Семихова. Его знали все от мала до велика. К нему тянулись, верили ему, просили совета, а бывало — и помощи. Поэтому он тоже знал всех, и не только в лицо или по фамилии. Он знал о людях то, что положено знать лишь близким друзьям. Он и был другом всех хороших людей. Вот почему на пути от заставы до поселка ему досталось столько приветливых кивков и улыбок!
Со всеми конечно не постоишь, не покуришь. Но вот с Басалаевым, высоким сутуловатым вахтером, как не поговорить, тем более им в одну и ту же сторону, к поселку.
— Здорово, Василий Дмитриевич!
— Доброго здоровья, — ответил Басалаев, протянув левую руку. Правый пустой рукав его пиджака был засунут в карман — память о боях за Киев. Он оглядел бритого, с надраенными до блеска ботинками и пуговицами капитана: — Видать, праздник для тебя уже наступил?
Семихов лукаво подмигнул:
— Заранее готовлюсь. Знаешь, дел навалится...
Они шли рядом, разговаривая о всякой всячине. Но за обыденностью их разговора угадывалось значительно большее: глубокое уважение друг к другу. Основания для этого были. Басалаев работал в народной дружине, всеми силами помогал пограничникам. И Семихов не оставался в долгу. Зимы в Крыму тоже бывают суровые, трудно тогда вахтерам в демисезонной одежке. А куда, кроме Семихова, обратиться за валенками и полушубками?
Капитан ни разу не отказал, отвечал безо всяких проволочек:
— Старшина выдаст, я приказал.
Да мало ли других запросов, на которые ежедневно, ежечасно с готовностью откликался Иван Федорович! Он уважал людей, видел в них своих единомышленников и соратников.
А как не постоять с Андреем Андреевичем Сидоренко! Вот он вышел в своей расшитой косоворотке из аккуратного, обсаженного тополями домика — поселкового совета. Здесь он работает председателем.
