мягче, теплее, душевнее, быть может, оттого, что карпатская природа напоминала ему места, где он вырос и которые любил до самозабвения.
По душе пришлись Карпаты и Тане. Когда они туда приехали, Таня еще не совсем оправилась от родов, выглядела уставшей, бледной. Но прожив немного, окрепла, посвежела и на щеках ее загорелся прежний румянец.
Предвоенная весна в Карпатах выдалась на редкость дружной. С середины апреля установилась ясная погода, под щедрым солнцем быстро сошли снега, и как-то вдруг, разом все зацвело. Природа словно чувствовала приближение беды и торопилась скорее отцвести, скорее отдать людям свою дивную красу, всю, без остатка. Особенно буйно цвели яблони, которые тут и там росли на склонах и подступали к самой заставе. Казалось, что на них опустилось легкое облако, освещенное неярким солнцем.
Таня очень любила прогулки в цветущем яблоневом саду. Каждое утро она брала девочек и располагалась где-нибудь в тени цветущего дерева. Пока младшая годовалая Алла спала, она со старшей Майей собирала цветы, плела венки или же отвечала на бесконечные «почему?» своей любопытной, непоседливой дочери.
Андрей в последние дни перед войной редко бывал с семьей. Забежит, наскоро перекусит, поцелует дочурок и опять спешит на заставу. Таня видела, понимала, что мужу не до них: на границе редкая ночь проходила спокойно, то тут, то там гремели выстрелы. Несколько раз наряды приводили на заставу вооруженных людей. Андрей допрашивал их и отправлял в отряд.
— Что говорят-то? — спрашивала Таня мужа.
— Опять то же самое: «заблудились»...
— Что-то часто они блуждать у нашей границы стали?
— Ничего, отучим, — стараясь успокоить жену, отвечал Андрей.
Но слова его не успокаивали. На сердце у Тани было тревожно. Долгими, одинокими ночами, когда Андрей пропадал на границе, она о многом передумала, и ее все чаще и чаще преследовала мысль: «Неужели будет война?» Нет, конечно, у Тани не было основания делать такой вывод. Уж, видно, так устроено женское сердце: чем счастливее, безоблачнее жизнь семьи, тем больше опасений, как бы нежданная беда не свалилась на это счастье. А тут эти выстрелы, от которых до самого утра, пока не послышатся шаги Андрея, не сомкнешь глаз.
Догадка, что дело идет к войне, возникала и у пограничников, в том числе и у Андрея. Понятно, оснований у них было больше, чем у Тани.
Андрей понимал, что активность на границе румынской, а значит, и немецкой разведки (еще в пограничной школе он узнал, что немцы с потрохами купили румынскую агентуру и заставили ее работать на себя) вызвана отнюдь не мирными намерениями. Только за апрель румыны двенадцать раз пытались забросить на участки заставы своих агентов. Правда, в последние дни соседи стали вести себя осторожнее, провокации прекратились, и на границе стало спокойнее. Но настораживало другое. В первых числах июня в румынскую деревню, что хорошо просматривалась с заставы, понаехало много немцев. Говорили, что состоятся совместные маневры немецких и румынских войск. Пограничники этому верили и не верили. Почему нужно проводить маневры именно возле границы, как будто в Румынии нет для этого другого места? Кроме того, если речь идет о маневрах, то зачем выселять из деревни местных жителей? А то, что немцы выселили крестьян со всем их домашним скарбом — это пограничники доподлинно знали, хотя выселение проходило по ночам и с большой осторожностью.
Нет, в воздухе явно пахло войной. Но ни Андрей, ни другие пограничники заставы не предполагали, что война стоит на пороге, приготовилась к прыжку, что вместе с июньским воскресным рассветом ворвется она в их жизнь, в жизнь страны, круто изменит их судьбы.
...За неделю Андрей изрядно измотался и решил в субботу пораньше освободиться, взять в воскресенье выходной день. Надо же в конце концов по-настоящему выспаться. Хотелось также хотя бы день, а не урывками побыть с семьей, рассеять тот немой упрек, с которым глядела на него Таня. «Что ж ты, дорогой муженек, забыл нас с дочками. Все дела и дела. А ведь нам без тебя тоскливо», — читал он в ее глазах. Да, за годы совместной жизни он научился улавливать малейшие оттенки настроения жены. «Прости, Таня. Вот придет суббота, дела — к черту», — сказал он себе.
Но обстоятельства и на этот раз сложились иначе и не позволили Андрею провести субботний вечер в кругу семьи. Ему пришлось дежурить по заставе. Помощник Андрея лейтенант Козлов, который должен был дежурить, попросил отпустить его в село. В том селе жила учительница Аня Величко. Андрей не раз видел эту тоненькую, похожую на подростка девушку с большими робкими глазами. За два месяца, которые прожил Петя Козлов на заставе, молодые люди полюбили друг друга. Петя уже поговаривал, что после Аниного отпуска они поженятся. А как раз завтра Аня и собиралась уезжать в Полтаву, чтобы спросить у родителей позволения на брак. Андрей отпустил Петю. Он не мог ему отказать.
Привычный ритм жизни заставы увлек Андрея. Народу на заставе было много, и как только стемнело, дверь небольшой комнаты, названной «канцелярией», почти не закрывалась. Наряды то уходили, то возвращались. Андрей ставил задачи уходящим, выслушивал скупые доклады возвращавшихся, смысл которых сводился к одному: с самого вечера на той стороне замечена какая-то подозрительная возня.
В первом часу вместе со старшиной Шелудько Андрей сходил на правый фланг, проверил наряды, а когда на востоке забрезжил рассвет, был уже на заставе.
Андрей и Шелудько еще не успели отдышаться и снять оружие, как в канцелярию влетел красноармеец Проскурин.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться! — выпалил он во весь голос.
— Тише, Проскурин, заставу разбудишь, — урезонил Андрей, как всегда пристально вглядываясь в лицо бойца и стараясь определить, кто перед ним: Василий или Николай.
Василий и Николай Проскурины были братьями-близнецами, как две капли воды похожие не только лицом, фигурой, походкой, но и характером, еще не совсем сложившимся и уравновешенным.
— Это ты, Василий? — спросил наконец Грабчак..
— Так точно, товарищ начальник.
— Что у тебя?
— Да вот табачком и яблоками угостить зашел. Мамаша посылку прислала. Прошу! — и он положил на стол пачку душистого табака и десяток больших ароматных яблок.
— Спасибо. Табачком мы со старшиной попользуемся, а яблоки забирай, с братом съедите...
Когда Проскурин ушел, Андрей и Шелудько свернули «по царской», как любил говорить старшина, и вышли на крыльцо. Прикурили, затянулись. Уже заметно посветлело. В потускневшем небе неярко горели далекие звезды. Из-за горы, прозванной солдатами «верблюжьей спиной», веял предутренний ветерок. Судя по всему, день занимался ясный, безоблачный, щедрый на солнце и тепло.
Вдруг почти над самой крышей заставы просвистел снаряд, тут же ахнул взрыв и многоголосым эхом загрохотал в горах.
Это было так неожиданно, что Андрей сначала подумал: «Ведь правду говорили — будут маневры. Вот они». За первым выстрелом последовал другой. Теперь снаряд разорвался перед заставой, в щепы разнес одинокий бук.
— Что они по заставе-то палят!.. — Грабчак зло выругался, и тотчас же его сознание обожгла невероятная мысль: «Война!» Да, это война, сомнений не было. Надо поднимать заставу. Только Андрей хотел кинуться назад, как увидел, что с румынской стороны на крыльцо направлен пулемет. Почему же он не стреляет? Почему? Ясно, почему! Ждет, когда на крыльцо выскочат красноармейцы, чтоб побольше уложить.
Андрей слышит грохот в казарме. Кто-то поднял заставу «в ружье!»
— На крыльцо не выходить, прыгать через окна! — не поворачивая головы, кричит Андрей. Поняли! Он слышит, как красноармейцы разбирают оружие и выпрыгивают в распахнутые настежь окна.
Грабчак косит глазом на Шелудько. Тот стоит не двигаясь: «Сообразительный!»
— Старшина, по счету «три» прыжком в окоп! — шепчет Андрей, показывая взглядом на ход сообщения, вырытый перед самым крыльцом несколько дней назад.
— Раз, два, три! — и их сдувает словно ветром. В то же мгновение раздается глухая пулеметная очередь. Пули свистят над самой головой и впиваются в здание заставы. Снова тихо. Фашистский пулеметчик ждет: не покажутся ли на крыльце советские солдаты. Черта лысого дождешься, нашел дураков!
