— Товарищ полковник, — обратился он к Климову, — вам билеты в театр, для вас и подполковника Смирнова. Генерал-полковник просил, чтобы вы обязательно сходили.
— Ну что ж: приказ начальника не обсуждается, — рассмеялся Климов. — Надо ехать в гостиницу, времени мало.
— Да-а, остается позавидовать вам, — вздохнул Василевский. — Не помню, когда в последний раз был в театре.
— Не огорчайся, — улыбнулся Климов. — Следующий раз — твой.
Они крепко пожали друг другу руки. Василевский направился за документами: через два часа ему предстояло вылететь на полигон. А Климов и Смирнов поехали в гостиницу.
До начала спектакля оставалось полчаса. Они шли через сквер к театру, разглядывая гуляющую публику, ребятишек, толпившихся у лотка с мороженым.
— А знаете, кого вспомнил, увидев этих птенцов? — живо сказал Смирнов. — Того мальчишку, которого зимой спасли.
— Интересно! — Удивился Климов. — Тот, из детского дома?
— Он самый. Стоит и тоже мороженое ест и улыбается. «Здравствуйте, дядя Миша», — говорит. Я его спрашиваю: «Откуда ты меня знаешь?» — «Я ему сказала об этом, Михаил Иванович». Оборачиваюсь — и на тебе — Наталья Васильевна. «Гуляли мы с Гришей, — говорит, — видим — ваша машина, думаем, может, подвезете». А сама улыбается. Поговорили мы немного, сначала к детскому дому завернули, а потом Наталью Васильевну до обсерватории...
Климов молчал, лицо его приняло какое-то отрешенное выражение.
«Переживает... И как ему не хватает человеческих радостей в жизни!» — думал Михаил Иванович, всем сердцем желая счастья ставшему дорогим ему человеку.
Глава тринадцатая
Смирнов сидел в своем кабинете и что-то быстро писал. Не поднимая головы, прервал рапорт вошедшего Федченко:
— Садитесь, садитесь.
Потом снял телефонную трубку, набрал номер и сказал почтительно:
— Это опять я, Павел Иванович. Справку о том, как выполняется решение партактива подготовил. Сегодня же вышлем ее вам... Как вы сказали? Маяки?.. Будут и маяки, Павел Иванович. Один из них сидит передо мной. Лейтенант Федченко, он самый. Инициатор соревнования за сокращение нормативов.
...А все произошло на последнем партактиве. После доклада полковника Василевского, выступившие говорили как-то уж слишком осторожно: дескать, дело новое, прежде чем принимать конкретные обязательства, неплохо бы все сначала хорошенько взвесить. И тогда начальник политотдела с надеждой посмотрел на него, командира первой батареи, Федченко. Василевский тоже не сводил с Павла глаз. И вот он на трибуне. Его выступление заняло всего пять минут. «Ждать нам некогда. Те нормативы, которые предусмотрены для приведения ракет к бою, необходимо пересмотреть в сторону сокращения. Мы тут подсчитали, посоветовались и решили на первых порах снизить норматив. Поначалу добьемся высокой классности, овладеем одной-двумя смежными специальностями, а в перспективе — добьемся полной взаимозаменяемости. Ничего этого, о чем я сказал, мы не достигнем, если не будем хорошими товарищами, помощниками друг другу в службе и вообще в жизни...»
После его выступления в зале воцарилась тишина. Потом Василевский хлопнул в ладоши и зал обрушился аплодисментами. Были, конечно, споры, возражения, но все последующие ораторы стали выходить на трибуну уже с готовыми обязательствами.
Но Павел никак не предполагал, что своим выступлением сам себя посадит на прикол.
— О чем вы грустите? — Смирнов встал сияющий, подошел к Павлу. — Что, трудно быть маяком?
— Видите ли, товарищ подполковник, вся беда в том, что я не знаю, трудно это или нет. Не думал как- то. Маяк, фонарь ли — это ведь надо светить другим. Я же никогда не смотрел на себя со стороны — яркий я или тусклый... Просто делал и делаю свое дело, как умею. Я не могу делать его плохо или как-нибудь. Этого я попросту не умею. Говорю вам правду...
— Ну так, что же?
— Так. Ничего.
— Вот оно что, — протянул начальник политотдела, садясь на стул подле Федченко. — А ну-ка, выкладывай, что стряслось?
— Стоит ли, товарищ подполковник?.. Сейчас я как-то очень отчетливо понял, что не принадлежу себе. Что мои личные интересы, мое «я» не играет никакой роли, их просто не существует для крепко сплоченного воинского коллектива.
— Почему вдруг такое настроение? Что у вас произошло?
— Если это вас интересует всерьез, то знайте: я, кажется, навсегда лишаюсь личного счастья. Надеялся поехать в краткосрочный отпуск, чтобы встретиться с девушкой, которую люблю. А теперь какой же отпуск? Надо «светить» другим... Только не говорите мне, товарищ подполковник, что вы, наши старшие братья и отцы, четыре года не получали отпусков, но не стонали. Что у нас, ракетчиков, сейчас тоже фронтовая обстановка... Я все это хорошо понимаю сам, но... Словом, я солдат и готов! Буду «светить», как мне прикажут.
— Вот вы какой, оказывается. Спасибо за откровенность. Но кто тлеет, тот не светит. — Смирнов с сожалением посмотрел на Федченко и позвонил по внутреннему телефону. — Штаб! Говорит начальник политотдела. Оформите лейтенанту Федченко отпуск сроком на десять дней. С командиром я договорился. Он согласен. Все! — Подполковник положил трубку и стал негромко насвистывать.
— Идите, товарищ Федченко, получите ваш отпускной. Не будем мешать расцветать вам как личности...
— Товарищ подполковник, — торопливо произнес Павел. — Вы меня не так поняли, извините, пожалуйста. Я... Видите ли... У меня...
— Идите, товарищ лейтенант. Идите! Так будет лучше.
Павел вышел из кабинета. На душе было гадко. Он чувствовал себя так, как будто потерял что-то очень дорогое для себя, а что именно, пока не осознал. Хотелось вернуться, но и сделать этого он не мог, потому что его фактически выпроводили с глаз долой, и оттого было ему до боли обидно и стыдно.
Федченко и не думал заходить в штаб за отпускным билетом. К черту с отпуском!.. Скажут: сбежал с переднего края! Как перед атакой. С Любой, пожалуй, все. Она ждет, а если он не приедет сейчас, то всякое может случиться. Павел был уверен, что первая же встреча поставила бы все на свои места. Их разделяет лишь стечение обстоятельств. Самой Любе в этом не разобраться. Письма? Но она даже не отвечает на них. У нее очень, очень плохо на душе, а она не может высказать свое горе никому, и прежде всего тому, перед которым она считает себя виноватой и у которого ищет поддержки и не может ее найти...
С противоречивыми мыслями и чувствами, Павел вернулся в свою батарею, где занятия были в полном разгаре. Войдя в помещение, он услышал, как сержант Низовцев сказал ракетчикам: «Ребята, подтянись! Комбат пришел».
— Встать! Смир-р-рно! Товарищ лейтенант...
— Вольно! Занимайтесь...
Павел прошел в канцелярию, сел за стол, обхватил руками голову и задумался... Он вспомнил отца, который приучил его с детства расценивать свои поступки и поведение через опосредствование: а как бы ты, Павел, отнесся к такому же поступку, если бы его совершил другой мальчик по отношению к тебе? Уважение к людям, мнение людей было главной мерой, которой тщательно вымерялся человек в семье Федченко. Но только сейчас у Павла мелькнуло подозрение, что у него мера эта далеко не полна, что она, скорее, один из цветов спектра нравственных качеств человека. А ведь весь спектр, определяющий
