Я снял трубку и сразу узнал голос Чарльза Марча, такой необычайно громкий даже для него, что мне пришлось отстранить трубку от уха.
– Это вы, Льюис?
– Да.
– У вас сын.
– Они вне опасности?
– По-моему, оба чувствуют себя вполне хорошо.
Он по-прежнему говорил громко, но в голосе слышались теплота и нежность.
– На этот раз вам повезло, и я просто завидую.
У него были дочери, а он хотел сына и стеснялся этого обычного в еврейских семьях желания; впрочем, он знал, что я тоже жду сына.
Он сказал, что я смогу их видеть только утром. Рассказал, когда начались схватки и в котором часу родился ребенок; он был счастлив от того, что мог доставить мне счастье. «Не так-то часто нам случается сообщать друг другу хорошие вести, верно?» Это был голос нашей старой дружбы. Он сказал, что теперь мне пора отдохнуть и что я могу лечь.
Но я не хотел и не мог спать. Я оделся и вышел на улицу; ночной воздух был душен и насыщен грозой. Когда ждешь радости, а тебя неожиданно поражает разочарование, то предвкушение радости не проходит мгновенно, точно так же тень страха порой пересиливает на миг внезапный приход счастья. Я не мог прийти в себя от потрясения, не сравнимого с тем чувством беспокойства, какое я испытал у Лафкина: на мгновение в сознании мелькнуло, что это счастливая ночь, а затем, с остротой галлюцинации, я вновь ощутил, что счастье еще не наступило.
Когда я шел через парк, шапка грозовых облаков опустилась так низко, что гулявшие парочки почти сливались с темной травой; одурманенный до боли душным воздухом, я прошел мимо скамейки, на которой мы с Маргарет сидели в ту горестную ночь, когда, казалось, вконец измучили друг друга. Но эта мысль лишь скользнула по сознанию, не затронув его, так же как я не мог полностью постичь смысл новости, сообщенной мне Чарльзом Марчем.
Бессознательно повторяя тот же путь, которым вез меня Лафкин, я дошел до Сент-Джеймс. Улица была пуста, и ни одно окно клуба не светилось; внезапно чувство тревоги, охватившее меня в машине Лафкина, стало рассеиваться; ведь, глядя из машины на эти окна, я не смел вспоминать о том, другом, вечере, когда мы обедали вдвоем с Гилбертом Куком, а Шейла в это время умирала. Теперь я мог спокойно и без боли ворошить прошлое, и, медленно идя по улице, я наконец позволил себе ощутить радость.
Однако настоящее счастье я испытал лишь утром, когда пришел к Маргарет. Увидев ее в постели – прямые, как у школьницы, волосы и ключицы, выступавшие из-под раскрытого ворота ночной сорочки, – я не мог сдержать слез. Я сказал, что никогда не видел ее такой; потом я выпустил ее из объятий и снова не мог наглядеться и наконец спросил:
– Ну, как ты?
– Ты забываешь, в каком веке живешь.
Она очень устала и поэтому позволяла себе говорить рассеянно.
Она продолжала:
– Как бы я хотела родить тебе еще одного!
Я перебил ее, и тогда она сказала, глядя на меня:
– Интересно знать, что ты делал все это время?
– Бродил.
– Если бы ты меня послушался… – Но она не могла дразнить меня в эту минуту и стала засыпать вопросами: когда я узнал? Что я делал, когда мне сказали? Кто сказал? Что я ответил?
Она воскликнула.
– Чудесный мальчуган, и я очень люблю его.
Приподнявшись, она повернула голову на подушках и посмотрела в окно на больничный сад. Тучи по- прежнему угрюмо нависали над деревьями. Она сказала:
– Помнишь комнату, где я впервые тебя увидела? Она, наверное, в другом крыле.
Это была та же больница; с того дня мне никогда больше не случалось бывать здесь.
– Это было часа в четыре дня, но в начале месяца, верно? – сказала она, припоминая все с точностью, потому что была счастлива. И добавила: – Ты мне понравился. Но я и не думала, что когда-нибудь стану твоей женой. – Она сказала это с облегчением, застенчиво и гордо. – Во всяком случае, теперь я кое-что сделала для тебя.
Вскоре она позвонила и попросила сестру принести ребенка. Когда его принесли, я встал и, не зная, что сказать, смотрел на него долго-долго. Сестра, с гладким миловидным лицом итальянского типа, говорила, что он не великан, но прекрасный мальчик, «как говорится, все у него на месте», но я едва слушал ее; я глядел на невидящие глаза, беспрерывно блуждавшие по сторонам, на ручки, которые шевелились медленно и бесцельно, как анемоны. Этот ребенок, лежавший у нее на руках, казался мне совершенно чужим, и в то же время я был охвачен каким-то страстным желанием, совсем не похожим на нежность – скорее диким и яростным, чем нежным, – во что бы то; ни стало уберечь его и спасти ему жизнь.
Когда сестра передала его Маргарет, головка его свесилась, и я увидел ребенка сбоку, внезапно преображенным в карикатуру на взрослого, решительного, умного. Прижав его к себе, Маргарет смотрела на него, и лицо ее теперь уже не казалось юным, я читал на нем ответственность и заботу, словно порыв радости, с которой она говорила о нем, растворился в чувстве жалости.
Я стоял и смотрел на нее и ребенка. Мне казалось, что я никогда не привыкну к этому до конца, слишком значительно было случившееся и наступило оно слишком внезапно, здесь я был только зрителем. Но всеми фибрами души я чувствовал какой-то сильный внутренний призыв, смысла которого еще не понимал; как будто то ощущение, что пришло ко мне, еще не стало чувством, еще не вылилось ни во что определенное, не приняло форму, которую я мог бы осмыслить и воспринять.
49. Ребенок смотрит на луну
Когда через пятнадцать месяцев после рождения сына я получил письмо от миссис Найт о том, что ее муж очень болен и хочет меня повидать, я без промедления отправился к ним. В письме говорилось, что они остановились в отеле Брауна, «потому что ему трудно ехать прямо на взморье. Конечно, с его преувеличенным чувством долга он говорит, что обязан вернуться в свой приход, но я надеюсь, вы не будете его в этом поддерживать. До лета ему и думать нечего о возвращении».
Видно, об отставке тоже нечего и думать, решил я, хотя ему было уже около семидесяти; они не нуждались в его жалованье, слишком ничтожном по сравнению с ее состоянием; но это не мешало мистеру Найту цепляться за свои деньги. Что же касается его забот о Душах прихожан, то он уже давно убедился, что здоровье его ухудшается, как только он принимается за свои повседневные обязанности; пожалуй, только проповеди и беседы все еще доставляли ему удовольствие.
Когда я пришел к нему в отель, то на первый взгляд он не показался мне ни постаревшим, ни особенно больным, хотя лежал вытянувшись в постели и поздоровался со мной слабым шепотом. Миссис Найт сразу же принялась с пафосом повествовать о его болезни. Мне бросилось в глаза, что они себя явно балуют: они сняли большой номер, и, проходя в спальню, я заметил, что гостиная утопает в цветах. На столике у кровати мистера Найта лежали книги, стоял виноград, бутылочки с лекарствами и ампулы с болеутоляющими средствами; возле кровати Миссис Найт я увидел журналы, коробку шоколада, бутылку виски и сифон с содовой. Все дышало достатком и комфортом, видно было, что они уже ни в чем себе не отказывают; я наблюдал это и раньше у, путешествующих пожилых супругов.
Миссис Найт сидела на своей кровати и подробно рассказывала о симптомах болезни мужа, а мистер Найт, в халате, без пиджака и галстука, лежал на своей; глаза его были закрыты, углы умного капризного рта брюзгливо опущены; он лежал на спине, вытянув ноги, похожий на надгробное изваяние или на тихого шизофреника.
Миссис Найт рассказывала, что он с давних пор просыпается по ночам от сильного сердцебиения.
– Я, конечно, щупаю у него пульс, – говорила она с воодушевлением. – Девяносто! Сто! А иногда и еще больше! Я решила, – она смотрела на меня живыми наивными глазами, – что должна вести дневник его самочувствия. Это могло бы помочь врачам…
Она показала мне большой блокнот, каждая его страница была поделена пополам и предполагалась для
