он, тотчас вскочив с места, направился к стойке, провозглашая на весь бар:
– Что ж, это новая страница, и будь я проклят, если мы это сейчас не отпразднуем!
Из суеверия я пытался его остановить, но он накинулся на меня:
– Новая страница или нет?
– Надеюсь, да.
– И сомневаться нечего. Конечно да, и вам не увильнуть.
Джордж продолжал некоторое время шумно распространяться на этот счет, а потом, выпив еще, заметил:
– В нашем с вами нынешнем состоянии есть некая удивительная симметрия. Вы выходите из вашей прежней фазы существования как раз в ту минуту, когда я возвращаюсь в свою.
Он громко расхохотался, но без обиды, без зависти, а с каким-то странным удовлетворением, довольный, казалось, таким совпадением. Он был счастливый человек; он всегда был таким, но с возрастом становился как будто еще счастливее, хотя со стороны выглядел полнейшим неудачником. Он и в самом деле возвращался к прежнему своему образу жизни, в провинциальный город, в контору стряпчих, где он опять будет не компаньоном, а всего лишь старшим клерком; и там – можно было держать пари, сам Джордж первым в тот вечер готов был это сделать – он останется до конца своих дней. Но он дышал довольством, которое иногда приходит к людям в зрелом возрасте, приходит к тем, кто верит, что прожил жизнь по велению сердца. По мнению самого Джорджа, он больше, чем кто-либо другой из окружающих его людей, оставался самим собою, жил по-своему. Этим он объяснял все свои беды и не переставал считать – это было и утешением, и в его счастливом состоянии духа казалось ему истиной, – что взял от жизни все.
Мы приехали на вокзал Сан-Панкрас за пять минут до отхода последнего поезда. Когда мы шли по перрону, было холодно, красные огни тускло мерцали за завесой едкого, серного дыма, и я сказал Джорджу, что именно этим поездом, пообедав предварительно в ресторане, я ездил обыкновенно домой из Лондона. Но Джорджу никогда не было свойственно уважение к прошлому, а в тот вечер особенно. Он рассеянно ответил: «Да, да, конечно», – и принялся внимательно вглядываться в окна вагона первого класса, где тучный, краснолицый, страдающий одышкой мужчина лет тридцати в элегантном костюме сурово и неодобрительно грозил пальцем своему попутчику, бодрому, плохо одетому человеку годами двадцатью старше его. Когда мы прошли дальше, Джордж, глядя вперед из-под купола перрона, громко расхохотался.
– Таким мог быть я! – крикнул он. – Таким мог быть я! Этот молодец похож на А.!
Загудели гудки, поезд готов был тронуться, а он не думал ни о чем, кроме ему одному понятной шутки.
– Похож на А.! – кричал он мне, высовываясь из окна. – Похож на А., который ожидал, что я буду ему сочувствовать, потому что ему очень трудно прожить на три тысячи фунтов в год, и тут же давал мне совет, сколько я должен экономить из восьмисот!
47. Среди ночи
Когда я проснулся, в комнате было темно. По краям занавесок с улицы пробивалась светящаяся полоса от фонарей, и по ней, вместе с каким-то знакомым состоянием умиротворенности, я понял, что стоит глухая ночь. Я испытывал блаженство; мне было легко и покойно не только от того, что я видел перед собой знакомую полосу света, но и от того, что в спальне как-то непривычно пахло. Я с наслаждением потянулся и сел, глядя на спящую Маргарет. Во мраке мне были видны только контуры ее лица, уткнувшегося в подушку, одна рука закинута за голову, другая вытянута вдоль тела. Она спала крепко, и, когда я, наклонившись, поцеловал ее в теплое плечо, она даже не шевельнулась и продолжала дышать легко и размеренно.
Как часто прежде, просыпаясь, я смотрел на полосу света, обрамлявшую занавески на окнах, чувствовал, как во мне просыпается тревога о Маргарет и знал, что долго не смогу уснуть. Теперь я был покоен, стоило лишь повернуться на бок; странно было смотреть в темноту и ни о чем не думать, странно было засыпать таким же глубоким сном, каким спала она.
Теперь наслаждением было не спать. Я встал с постели и подошел к двери, которую мы оставляли отворенной, чтобы слышать, что происходит в детской. Ее сын тоже мирно спал. Бесшумно бродя по темным комнатам, я чувствовал, что воздух ласково обволакивает меня, как бывало иногда на улицах теплыми вечерами. Да, я мог думать о трудностях, что стояли перед нами; по большей части это были все те же трудности, над которыми я мучился в бессонные ночи; но теперь я размышлял о них не волнуясь, почти спокойно, словно разрешить их было самым пустячным делом. Наверное, в таком состоянии, думал я потом, Лафкин, Роуз и им подобные живут почти всю свою жизнь.
Стоя у окна гостиной, я смотрел на улицу, по которой мчались машины, светом своих фар выхватывая из мрака кусты на опушке парка. Легковые машины и грузовики двигались внизу, а над ними ночной ветер раскачивал фонари, висевшие над осевой линией шоссе. Я смотрел на них и был по-настоящему счастлив. Я проснулся в сияющем счастье, и оно оставалось со мной.
Часть пятая
ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
48. Рождение сына
Я ждал в темноте спальни и наконец услышал шаги Маргарет – она возвращалась. На вопрос, что случилось, она деловито шепнула, что мне лучше закрыться одеялом с головой: она собирается зажечь свет.
Потом заметила:
– Я могла бы сказать, что не хочу тебя тревожить, но из этого все равно ничего не выйдет.
Она говорила спокойно и шутливо. Я внутренне насторожился и тут же вспомнил, что точно таким тоном говорил, посмеиваясь надо мной, ее отец, когда пришел однажды ко мне в министерство.
– Как будто начинается, хотя еще не время.
До срока оставалось целых две недели, и я испугался.
– Нет, – сказала она, – ничего страшного. Я даже рада.
Она казалась такой счастливой, а главное, спокойной, что я невольно спросил ей в тон, чем я могу помочь.
– Пожалуй, стоило бы позвать Чарльза Марча.
Чарльз Марч практиковал теперь в районе севернее Парка, но он наблюдал Маргарет все месяцы ее беременности. Я позвонил Чарльзу, и пока мы его ждали, я сказал, стараясь казаться таким же хладнокровным, как она, что мне почему-то приходится встречаться с ним только в трудные минуты жизни.
– Ну, эта не такая уж трудная, – возразила она.
– Не люблю искушать судьбу, – сказал я.
– А ведь ты суеверен, правда? – спросила она. – Я страшно удивилась, когда впервые это заметила. А спросить тебя не решалась, боялась, что ошибаюсь.
Я раздвинул занавеси. За окном красный кирпич тротуара словно вобрал в себя первые лучи утреннего солнца; внизу и вдали виднелись подернутые туманной дымкой сады, умытые прохладной росой, но красные кирпичи багряно рдели вблизи; на ограде неподвижно стоял скворец; силуэт его выделялся резко, словно вырезанный из картона.
Маргарет сидела в постели, откинувшись на подушки, и подтрунивала надо мной; она делала это не только для того, чтобы подбодрить меня, но и потому, что сама была спокойна и переполнена радостью, разделить которую я не мог. Для нее ребенок уже был живым существом, его уже можно было любить.
Пока Чарльз Марч смотрел ее, я стоял у окна гостиной и глядел в парк; я боялся за нее, потому что в ней было мое счастье. Я боялся за ребенка, потому что он был мне нужен. У меня была особая причина бояться, – ведь Чарльз Марч предупредил меня, что больше у нас детей не будет.
Внизу под окном в молочной дымке тумана торопливо проехал первый автобус. С того самого дня, когда она пришла ко мне, мы были счастливы. Прежде нам казалось, что перестроить жизнь не так-то просто, – нужны усилия, терпение, удача, и я не знал, сумею ли я. Одно было несомненно – мы останемся вместе; окружающим наша совместная жизнь будет казаться счастливой, а какова она будет на самом деле, мы прочтем в глазах друг друга. До сих пор все было удивительно хорошо.
В настоящих отношениях – а я так долго их избегал – невозможно отойти в сторону, невозможно
