как с быстротой молнии ее голова метнулась ко мне, и почувствовал, что она прокусывает тонкую кожу около ключицы; секундой позже по движениям ее губ я понял, что потекла кровь. «Что я сделал со своей бессмысленной жизнью?» — подумал я, представляя себе темное марево, которое сейчас опустится на мир, а еще через секунду я увидел, как Орвиетта подняла голову, зажимая ранку пальцем. Другой рукой она показала себе на шею.
— Вот здесь, — сказала она, — еду нужно кусать вот здесь. Меня тоже.
Я изумленно посмотрел на нее.
— Быстрее, — закричала Орвиетта с неожиданным отчаянием, — это нужно сделать быстро. Что еще за сомнения? Ты же умрешь, умрешь, ты не можешь этого не знать!
Я уже успел убедиться, что она способна на очень многое, и решил сделать вид, что подчиняюсь. Она снова нагнулась ко мне, я наклонил ее голову и сжал зубами кожу у основания шеи; и вдруг, неожиданно для себя, я понял, что сжимаю челюсти все сильнее, а потом почувствовал на языке соленый вкус крови. «Что я делаю? — подумал я, с силой отталкивая ее голову и прикрывая рану рукой. — А ведь я всегда знал, что безумие заразно». Она поцеловала меня в лоб, встала и молча вышла.
Минут десять я продолжал сидеть у стены в состоянии потерянности и беспамятства; потом мои мысли начали медленно собираться в некое единое, хоть и бесформенное целое. Было очевидно, что Орвиетта больна; именно этим, необыкновенной физической силой, которой столь часто отличаются безумцы, и объяснялась та поразительная легкость, с которой она сняла мой захват. Хотя, скорее всего, в свое время она занималась какой-нибудь неизвестной мне борьбой. Все это было странно, пугающе и унизительно. Но нет, сказал я себе, в любом случае я больше не буду пытаться остановить ее; хватит и той подлости, которую я уже совершил. Пусть этим занимается полиция или еще кто-нибудь в этом роде. А потом я неожиданно почувствовал, что ее потерял, и подумал: сейчас на меня нахлынет приступ горечи; но этого не произошло. Ужас перед ее безумием убил любовь к ней. И тогда я понял, с какого отрывка мне следовало бы начать мой роман про рабби Элишу, если бы я все еще собирался его писать. «Поднявшись чуть выше, — сказал я себе, — он увидел воду. Увидел воду». Но я уже не собирался писать эту книгу. Я выпил чашку чая, съел пару бутербродов, а потом, чтобы немного успокоиться, вышел на улицу. Вокруг ровными похожими рядами лежали иерусалимские новостройки, обтянутые желтоватым камнем. На стены, камни, сухую землю падали отвесные лучи раскаленного августовского солнца. Мимо меня проплывали чужие, пустые лица послеполуденного города; когда я смотрел на них, становилось тяжело дышать. «Еда, — подумал я, — здесь много еды»; и вздрогнул. Я вспомнил ее тонкие высокомерные губы, светлые грустные глаза, волосы, падающие на плечи. Мне стало грустно и одиноко. Мимо меня прошла девушка с тонкой талией, короткой стрижкой и длинной грациозной шеей; у основания шеи билась тонкая голубая жилка. «Она слишком хороша для обычного ужина», — подумал я и ужаснулся.
АЗАЭЛЬ
На самом деле я даже не знаю, к какой категории отнести нашу дружбу — считать ли ее личной привязанностью или семейной традицией. Мы были друзьями с детства, проводили много времени вместе, читали одни и те же книги; да и в университетском общежитии жили в соседних комнатах. Мы очень многое знали друг о друге, и мне долго казалось, что настоящее объединяет нас ничуть не в меньшей степени, чем прошлое. Понимание того, что это не так, приходило очень медленно; но постепенно разговоры становились все более пустыми, а слова повисали в воздухе. Общих интересов оставалось все меньше, и я заметил, что наша дружба незаметно превращается в абстрактную и бесформенную идею. Аня как-то сказала мне, что в моем воспитании была заложена идея друга — чисто умственное, априорное представление об особых отношениях, которые подразумевает подлинная дружба. Поначалу эта теория показалась мне достаточно странной, мало что объясняющей и не очень правдоподобной, но чем больше я про нее думал, тем больше убеждался в ее правоте. Она вообще была наделена очень высокой степенью проницательности, видела и замечала больше меня, а ее наблюдения над людьми удивительно часто оказывались правильными; она уберегла меня от очень многих ошибок. Так что и в случае с Сашей она была, по всей видимости, права; уже перестав читать Жюля Верна и строить снежные города, мы продолжали верить во многие фантомы, из которых строился уютный и безопасный мир нашего детства. Идея друга была одним из таких фантомов; слившись с этой идеей однажды, Саша продолжал оставаться для меня другом детства и тогда, когда выяснилось, что наши пути все больше расходятся. Я никогда не задумывался, что моим близким другом он стал почти случайно, а точнее — благодаря давним семейным связям.
Сестра его деда, Регина Марковна, была старой приятельницей моей бабушки. В течение многих лет я почему-то думал, что они были подругами еще в юности, пока наконец не узнал, совершенно случайно, что они познакомились в конце тридцатых, будучи соседками по квартире на Таврической. Нашу семью эвакуировали довольно быстро, и всю войну моя бабушка о Регине Марковне ничего не слышала; впрочем, зная ее упрямство, гордость и мрачный фатализм, бабушка была уверена, что Регины Марковны давно уже нет в живых. Но вернувшись в город, она нашла ее на том же месте, где и оставила за четыре года до этого, — постаревшую, похудевшую и осунувшуюся, но в остальном такую же, как и раньше, только книг в ее комнате больше не было, и от мебели остались только стол и кровать. Встретив в дверях мою бабушку, она сказала, что рада ее видеть, что во время блокады она взломала дверь их комнаты и сожгла в буржуйке часть мебели; потом предложила накормить и напоить чаем. Бабушка согласилась, и они продолжили жить, как раньше; а еще через год с фронта вернулся мой дед, и в доме появилась новая мебель взамен сожженной.
Впрочем, в шестидесятые дом на Таврической пошел на капитальный ремонт; его жильцов разбросало по городу, и то, что некогда было близкой дружбой, постепенно превратилось в смесь редких визитов и обязательных поздравлений с днями рождения. Для моей бабушки эти поздравления были связаны с известным ощущением неловкости — она чувствовала себя виноватой в том, что они видятся столь редко и что их дружба почти сошла на нет. В нашем же доме Регина Марковна была всего лишь именем, иногда встречавшимся среди случайных тем случайного разговора, призраком, долгое время лишенным зрительного образа, — пока однажды Саша не сказал мне:
— Слушай, я же обещал сегодня зайти к тетке. Пойдем вместе?
Был апрель, холодный и язвительный, с черной талой клинописью надежд на сером весеннем снегу, когда гранит еще холоден, серая вода бурлит, но лед уже взломан, и пена разбивается о его плывущие глыбы. Но в отличие от марта с его холодами и обманчивыми проблесками солнца, апрель уже был весной, хотя, конечно же, весной северной, а значит неровной, грустной и лукавой, но часто и теплой, иногда дождливой, почти всегда иллюзорной.
Мы сидели в «Гноме» — полутемном кафе на полпути от Фурштатской до Дома Мурузи; и, войдя, Женька сказала:
— Я так и знала, что застану вас здесь.
— Было очень, очень сложно догадаться, — ответил Саша.
Мы пили светлое варево, помеченное в меню как «кофе-суррогат», заедая его пирожными буше и ромовыми бабами, купленными в кондитерской напротив. Женька села около окна, потом, подумав, передвинулась правее, поближе к стенке, переставив этюдник и вазочку с мороженым, которая оставила на столе влажный, круглый, светящийся в полумраке след.
— Мы идем к моей тетке, — сказал он Женьке. — Ты же знаешь тетю Регину. Я ей позвоню и скажу, что мы все идем к ней пить чай.
— Я иду красить в Михайловский сад, — сказала Женя, запихивая в карман оставшуюся ромовую
