развеялся и почти исчез, пополз мутным сгустком вдоль по улице на восток, точно туда же, куда вели следы коня-зверя.
— Внучка мельника! — обернулся с ужасом и одновременно с нескрываемым облегчением Кулак, и почти сразу из-за лишившегося плетня дома, и из-за соседнего дома, и откуда-то с другого конца села начал раздаваться женский вой.
Лук сполз с телеги. На противоположной стороне улицы стояла лошадь, а на траве у ее ног сидел светловолосый голубоглазый воин. Лук смотрел на него одно мгновение и за это мгновение успел различить и плащ хиланского стражника, и меч стражи на поясе, и походную суму на крупе коня, и зажатый в руке подшлемник и понял, что этого воина он видел. И не только когда тот преследовал на тракте Ваппиджу. Был этот воин и на водяной ярмарке. В первый же день выступления труппы Куранта стоял в толпе с молодой красивой женщиной, держал на плечах ребенка, мальчика лет трех. Потом передал паренька женщине, наверное жене, и вышел сразиться с Луком. Хорошо сражался, не сразу, но проиграл, да и Лук не хотел огорчать ребенка неудачей отца, даже чуть не поддался пару раз, делал вид, что ронял меч, но все-таки выиграл. И то сказать, честность прежде всего. Не этому ли учил его Курант? А воин этот даже не огорчился. С уважением похлопал Лука по плечу, положил в плошку полновесный хиланский медяк и пошел к жене, тем более что сынок его уже махал руками, и жена его звала. Как же она его звала? Как звала? Ну точно, Тарп.
Тарп смотрел на собственные пыльные сапоги.
«Зеленые глаза», — вспомнил Лук… прижал ладонь ко лбу и повел ее вниз, от бровей, давя на глазные яблоки, на скулы, сплющивая нос, словно мог вот теперь, в секунду, поменять и цвет глаз, и черты лица, и вообще все. Впрочем, что он, шрама на лбу нет, волос черный, от самодовольной физиономии юного циркача только зеленые глаза и остались. А какие бы он хотел, чтобы они теперь были? Голубые, черные, коричневые? Как у Неги. Словно ядра лесного ореха, если уронить их в масло. Темные, блестящие, глубокие. Лук закрыл глаза и представил, что это она стоит, замотанная в паутину, а его рвут на части, выгрызают ему со спины сердце, и он чувствует боль, но смотрит на нее и ждет, когда и она почувствует его боль или хотя бы поймет, что ему больно. Он прикрыл веки и представил, что там, под кожей, у него два ореха в масле. Два ореха. Без скорлупы. Вышелушенные кем-то.
Глаза засаднило. Лук вспомнил вдруг рассказ Куранта, представил мертвеца с вырванными у того глазами, вздрогнул и повернулся к Кулаку, который сидел на дороге и зачем-то пересыпал из ладони в ладонь пыль.
— Кто лошадей в деревне продает?
Он произнес это тем самым тоном, которым еще недавно разговаривали с ним самим — «Отдай нож», но Кулак услышал. Услышал, но не понял. Посмотрел на Лука, потер глаза, забросил их пылью, встал на четвереньки, мотая головой, потом на колени, пока наконец не проморгался.
— Что у тебя с глазами, парень?
— Вот они, — провел по лицу Лук.
— Нет! — погрозил ему пальцем Кулак, вскочил на ноги, запрыгнул на телегу, ударил вожжами по спинам лошадок и погнал, погнал их дальше по улице, едва не переехав убитой уцелевшую руку.
Лук посмотрел на Тарпа, который продолжал рассматривать собственные сапоги, и двинулся следом за Кулаком.
Улица оставалась пустынной, но вой за домами был все громче, словно кто-то видел дымящиеся линии, видел труп, но не решался подойти к нему. Через десяток домов Лук догнал телегу Кулака. Селянин, а с ним и двое молодых людей — девчушка и парень, уменьшенные копии собственного отца, разве что без усов, — помогали разгружать телегу. Лук поклонился в спину попутчику и пошел дальше. До конца деревни оставалось полтора десятка домов с каждой стороны улицы, затем высилась бревенчатая громадина трактира, за ней на пригорке вяло шевелила крыльями мельница, а напротив нее стоял вросший в землю оплот. Из-за железной двери выходили люди. Их было много, испуганные лица покрывал пот, и каждый, кто оказывался снаружи, жадно вдыхал воздух и смотрел на небо. Каждый смотрел на небо.
— Эй, любезный, — окликнул Лука белоголовый старичок. — Ну как там? Убрался этот урод или нет? Поймал кого или нет? Пагуба будет или не будет?
— Позже, — показал на небо Лук. — Чуть позже.
— Так кого поймал-то? — не отставал старичок.
— Внучку мельника, — сказал Лук.
— Что ж, — вздохнул старик и фыркнул на заохавших вокруг него женщин. — Жалко, конечно, но с другой стороны, если на нас тут всех Пагуба накатит, то она-то, считай, что уж и отмучилась. Только не внучка она мельника. Того мельника, которому она внучка, уж пять лет как схоронили. Она теперь дочка мельника. Гиенца нашего, значит. А вон и сам мельник.
Сказал старик и вдруг зажал рот. Лук повернулся к мельнице. В двух десятках шагов от нее лежал ничком крепкий мужчина.
— Бабы! — заорал старик. — Зовите кого-нибудь. Гиенца прибрать надо. Кончился наш гиенец. Что ж делается-то? — Старик пригладил дрожащими пальцами пух на лысине. — Ну ладно, я-то уж пожил. А остальным как же? — и вдруг вцепился цепким взглядом в Лука. — А ты чего хотел-то, черноглазый? Может, и ты из этих?
— Из каких? — не понял Лук.
— А вот из таких, — огрызнулся старик. — Вчера тоже сидел у меня в трактире путничек. Правда, без ножика с локоть, как ты, а с дубинкой. С палкой суковатой. Сидел, ел, зыркал во все стороны, и глаз у него тоже блестел, как у тебя. То черный, то красный, то зеленый, то еще какой, Пустота его разберет. А потом подобрался — да к двери, я только и успел монету у него стребовать да насчет жалоб испросить. Прыг на коня — и ускакал. Туда! — Старик махнул рукой на восток. — В Ак, наверное?
— Седой, — описал Лук. — Черты лица тонкие. Нос узкий. Под глазами мешки. Подбородок острый. Говорит медленно, глотает окончания слов. Шепчет иногда. Он?
— Он! — вытаращил глаза старик.
— На что жаловался? — спросил Лук.
— Так это, — пожал старик плечами, — ни на что. Сказал, что торопится, а то пакость какая-то накатывается, по следам идет. Ты, что ль, пакость? Или нет, это ж…
Схватился старик пальцами за нижнюю челюсть, даже присел.
— Дальше деревни есть? — махнул рукой туда, куда уходили следы, Лук.
— А как же, — чуть не подпрыгнул старик. — Через каждые лиг пять, а то и чаще. Обрывы, Овраги, Стога, Речки, Увалы… Много. Ну ближе к Аку, когда холмы да степи начнутся, там пореже, а так много. Но трактир не в каждой. Вот в Обрывах и Оврагах вовсе нет, а в Стогах — да. А ты чего хотел-то?
— Лошадь я куплю в Обрывах или Оврагах? — спросил Лук. — Нужна хорошая лошадь. На гиенскую не рассчитываю, но хоть степную взял бы. Лучше кобылу, поспокойнее, но выносливую, не старше пяти лет. В лошадях разбираюсь, плохую не возьму. И чтоб со сбруей. Как положено. Подсумки не обязательно, а седло чтобы по размеру, с потником, ну там подпруга, стремена, повод.
— А цену какую дашь? — прищурился старик.
Лук оглянулся, посмотрел на маленькие фигурки в середине села у трупа дочери мельника, стиснул зубы, глядя на бегущих мимо мельницы голосящих женщин, вытащил золотую монету.
— Вот, если со сбруей и лошадь хороша, отдам.
— Не! — замахал руками старик. — У нас такую не купишь. И в Оврагах не купишь, и в Обрывах не купишь. Не!
Сказал и побежал, засеменил куда-то по деревне. Лук вздохнул, потер глаза, которые и в самом деле казались ему теперь орехами, опущенными в масло, и вправду что-то сочилось из них и текло по щекам, и пошел дальше. У мельницы лежал мужчина лет сорока со сплющенной чудовищным ударом грудью. Земля возле него была взрыта копытами. Рядом валялась обглоданная рука с девичьей кистью.
— А хоть бы и Пагуба, — пробормотал Лук и пошел по следам.
Примерно через полчаса его обогнал Тарп. Воин был хмур. Возле Лука он было придержал коня, но тот, не останавливаясь, вытащил ярлык иши, и без единого вопроса Тарп поскакал дальше. Еще через полчаса Лука нагнал старик. Он спрыгнул с гиенской лошадки, похлопал бодрую конягу по крупу и подмигнул Луку:
