иной воз, легкую бричку или редкую по тем временам полуторку. Обычно Алеша вместе с возчиком брал под уздцы лошадь, поглаживая и успокаивая ее, если она волновалась, отводил воз на место. Витя на берегу выстраивал подводы, хотя многие из крестьян поначалу не хотели слушаться мальчишек, но после громкого окрика паромщика подчинялись. После погрузки под колеса телег подставляли клинья, уздечкой привязывали лошадей к перилам парома, все мужчины и вместе с ними ребята выстраивались вдоль троса и ждали команды перевозчика. Трос был закольцован через блоки, уставленные на обоих берегах, часть его свободно лежала на дне реки, чтобы над ним беспрепятственно могли проходить суда.
Паромщик, человек серьезный и ответственный, к пассажирам обращался коротко и ясно:
– Мужики! Мой крейсер работает на вашем пердячем пару. Снять чалку. Навались!
И в тот день, когда это случилось, ребята, как обычно, были на пароме. Проходящий вблизи берега буксир зацепился за трос, развернул паром и потащил его за собой. Начавшаяся было паника тут же была подавлена зычным голосом паромщика с соответствующими выражениями в адрес буксира и пассажиров. Хорошо, что трос не оборвался, и буксир, освобождаясь от троса, дал задний ход и поставил паром поперек течения. Затем дотащил паром до противоположного берега и, дав прощальный гудок, побежал дальше. После этого происшествия Алеше запретили плаванье на пароме.
Изо дня в день совершая свой путь по безоблачному синему небу, щедрое солнце освещало сады Городка, в которых созревали набухшие от сока крупные ягоды сладкого крыжовника, загоревшая до черноты «владимирка», черная, красная и белая смородина и, как по конвейеру – слива, ранняя, летняя, поздняя. И яблоки разных сортов – от летних до поздней крупной антоновки, которая в это время только начинала увеличиваться в размерах и наливаться соком.
В те дни в Летнем театре парка безуспешно трудился гастролирующий по области драмтеатр. Уже уехали главный режиссер и директор театра в поисках нового места для гастролей и артистов для обновления труппы, но актеры должны были сыграть еще один дневной спектакль.
Однажды Алеша и Витя решили на веранде игрового зала занять бильярд. Им разрешали играть в утренние часы, когда не было посетителей. В тот момент, когда они собирали шары в угольник, человек, развалившийся на скамейке возле веранды, вдруг произнес хорошо поставленным голосом:
– Эй, малец, подойди сюда!
– Это вы мне?
– А кому же еще, если кроме тебя и маленького шпингалета здесь никого нет?
– Он мой товарищ, и не шпингалет. Мы с ним ровесники.
– Мне нужен ты. Ты длиннее, я хотел сказать, выше. Ты искусство любишь?
– Это что – музыка, кино, театр? А книги – это тоже искусство?
– Тоже, тоже!
– Тогда очень люблю!
– А ты можешь говорить громким внятным шепотом?
– Это как?
– А вот так: «Все мерзостно, что вижу я вокруг, но как тебя покинуть, милый друг!» – А ну-ка, громким шепотом повтори.
Алеша повторил.
– Хорошо. Еще раз, погромче. Вот так! – Так ты искусство любишь, говоришь? Это, братец, Вильям Шекспир. Слышал о таком?
– Конечно.
– Молодец! А сколько тебе лет?
– Десять с половиной.
– Сколько раз смотрел «Проделки Скапена?».
– Сколько вы представляли, я хотел сказать, играли. Шесть!
– Я видел тебя в первом ряду, с края, вместе с толстунчиком-шпингалетом.
– Он не шпингалет, я же вам говорил.
– Хорошо, хорошо, он не шпингалет. – Как попадали в зал?
– Для наполнения.
– Без вас было бы десять, а с вами пятнадцать?
– Примерно так.
– Интересный у нас разговор. Так вот, слушай. Нашей премьерше Астровой давно обещали бенефис. А зрителя нет и нет, а денег, как, понимаешь, тоже все нет и нет. А главреж и директор смылись, конечно, по делам. Но, тем не менее, позвольте! Впрочем, все это ни к чему. Труппа решила сегодня устроить грандиозную попойку. А играть завтра для воинской части в двенадцать. Вам ситуация ясна, молодой человек? Во-первых, завтра извольте вылезти из трусов и надеть что-нибудь поприличнее. Хотя это и не важно, так как вас никто не увидит в суфлерской будке. Что-то я разговорился. Ближе к делу, и потому, во- вторых, держите пьесу, она размечена. Ход действий вы знаете, кто кого играет – тоже. Будете суфлером, потому что Петра Петровича к утру не откачаешь. А труппе без банкету больше нельзя, у всех давно горит душа. Ясно?! Так вот – спасай искусство! Да, пора представиться. Как вас позволите величать?
– Алешей.
– Ха, значит тезки. Оба Алексеи.
– Нет, я Алеша, иначе не буду суфлером, а он Витя.
– Ладно, пусть будет Алеша, пусть будет Витя. Но в суфлерской будке Вите делать нечего. Пускай из зала слушает подсказки, может быть, услышит. Интересно, с какого ряда? Алеша, завтра приходи в одиннадцать. Я буду как стеклышко, остальные, по возможности, тоже. Смотри, не подведи искусство. Искусство – это то, чему мы служим не за злато, а по велению души и сердца.
После спектакля Алеша не мог связно рассказать, что происходило в театре. Он помнил только, что, изображая ловкость, Скапен, растянулся на авансцене, громко ударился о суфлерскую будку, произнеся: «Ах, черт возьми!», что какой-то Дон, уткнувшись носом в кулисы, простоял как вкопанный весь акт, хотя Алеша читал ему не только текст, но и последовательность движения по сцене. Кое-как спектакль удалось закончить. Вылезшего из суфлерской будки, взволнованного Алешу окружили артисты, которые хлопали его по спине, благодарили. Алексей пожал руку и сказал, что его почти тезка спас искусство, а премьерша Астрова даже поцеловала его в щеку, хотя он ее об этом не просил. Когда актеры отошли, Витя сказал:
– Ты орал так, что я слышал тебя на последнем ряду. Наверное, ты осип.
Как-то накануне выходного папа объявил:
– Завтра на рассвете мы с дядей Колей, которого ты знаешь, едем на рыбалку. Теперь ты уже большой. Поедешь с нами, или у тебя другие планы?
– Вот это да! Какие еще планы! Я с тобой, и только с тобой на рыбалку! Как можно такие вопросы задавать!
– В таком случае, днем обязательно надо поспать, а вечером – в постель не позднее восьми. Мама подготовит тебе теплые вещи – на рассвете на Оке очень прохладно.
Алеша отнес Василию пеклеванного для Цесарки, предупредил Марию Васильевну, чтобы Мишка сидел дома, то же самое сказал Мишке и отправился спать.
Ранним утром над Окой стоял туман, было зябко. Дядя Коля отвязал лодку, папа на носу поставил фонарь, и они тронулись к противоположному берегу. Примерно на середине реки послышалось чавканье шлиц колес парохода, приглушенное туманом, а затем свисток и чей-то голос:
– Эй, на лодке, осторожней на волне! – Так предупреждали, что следует поставить лодку перпендикулярно к идущей за пароходом волне, чтобы волна ее не перевернула. Когда они добрались до заветного места, туман стал рассеиваться. Став на якорь перед камышами, папа и дядя Коля установили штук десять удочек. Алеша в этот момент чуть было не задремал, но, плеснув в лицо водой, пришел в себя. Ему выделили одну удочку и рогатину, которую папа, чуть оттолкнув лодку, заостренным концом вогнал в илистое дно реки. Как надевать на крючок жирного червячка и другие тонкости, Алеша знал и, закутавшись в зюйдвестку, под которой на нем были шерстяные вещи, а на ногах резиновые сапоги, чувствовал себя превосходно. Теперь надо было смотреть за поплавком и быть особенно внимательным при восходе солнца, когда начинался первый жор, то есть когда проснувшаяся рыба шла на поклевку.
Ока с первыми лучами солнца постепенно из серой становилась с каждым мгновением все более и более голубой, затем все более и более синей, наконец почти глубоко-синей – словно небо умылось в реке. Из
