к себе, защищали и баюкали До тех пор, пока холодный комок в груди не растает и не исчезнет навсегда. Но среди рыдающих женщин и у безмолвного отца, убитого горем, найти утешение было невозможно. Поэтому я тайком прокралась в конюшню, отчаянно пытаясь прогнать мысль о том, что теперь нужно жить без матери.
В соседнем стойле заржал отцовский жеребец, и кто-то ласково потянул меня за руки. Я приоткрыла глаза и увидела присевшую рядом со мной Кети, ее залитое слезами лицо белело в темноте. Я неохотно позволила ей оторвать мои руки от головы.
– Ну, ну, дитя… ты же не можешь весь день прятаться, – проникновенно сказала Кети. И умелыми движениями рук она начала снимать у меня головную боль.
– Мама ведь понарошку умерла, правда? – проскулила я и, когда лекарка кивнула, плотно зажмурила глаза и снова отдалась горю.
– Не надо, еще будет время погоревать, – сказала старуха, обняв меня за плечи и встряхивая с поразительной силой. – Нужно готовиться к Белтейну. Ты должна присутствовать при обрядах, девочка… нет другого выбора, надо выполнить ритуал.
– Ритуал! – Это слово лишило меня последнего самообладания, и я уставилась на нее, внезапно ощутив полную пустоту внутри. Воображение рисовало мне ужасные картины котла, жреца и неясные фигуры, совершающие отвратительное жертвоприношение. – Какой ритуал?
– Что ты спрашиваешь? Нужно разжигать праздничный костер. Ты же знаешь, никто не может уклониться от обряда Белтейна, иначе боги не дадут нам огня, весны и хорошего урожая грядущим летом.
– А мама? – спросила я, отгоняя подальше мысль о традиционном Празднике костров. – Что будет с мамой?
– Ее похоронят завтра, после майского танца вокруг шеста. Люди взяли колоду и выдолбили ее, как поступали в старые времена, потому что делать хороший гроб нет времени.
Я кивнула, с тоской подумав о том, что это по крайней мере не холодная каменная гробница, подобная тем, что находятся на римском кладбище в Карлайле.
– Мы должны идти, – настаивала моя утешительница.
Голова болела меньше, но я отпрянула, по-прежнему не желая расставаться с безопасной конюшней.
– Уже поздно, дитя… день почти прошел, и пора помочь Гледис. – Уговоры Кети стали настойчивыми. – Гледис нужна твоя помощь… и отцу тоже.
Откуда-то издалека до меня донесся шепот матери. «Как бы тяжело тебе ни было…»
Судорожно вздохнув, я молча кивнула.
В зале устало передвигались люди, негромко переговариваясь, а с верхнего этажа доносились негромкие стенания.
Никто, казалось, не заметил, что дождь прекратился, хотя входная дверь была открытой, вода внутрь не затекала. Сейчас природа предоставила возможность плакать живущим в доме.
Люди тихо обменивались сообщениями; да, дрова для праздничного костра готовы и хорошо уложены; нет, жрец еще не вернулся из поездки в святилище; и, возможно, похороны королевы по старому обычаю более уместны, чем сожжение ее тела на ритуальном костре, как предложил кто-то.
От этих слов я вздрогнула, плечи дернулись при мысли о языках пламени, лижущих тело матери. Кети положила руку мне на шею и нежно подтолкнула в сторону кухни, где у очага уже трудилась Гледис.
В прошлом мы, дети, превращали в игру обряд тушения огней, дающих жизнь, выискивая каждую искорку в очаге или жаровне, светильнике или факеле. Вместе с этой игрой приходила уверенность в том, что все другие народы, живущие между двух рек, делают то же самое, и мы тянулись за Гледис, как цыплята за курицей, разбрасывая золу с дурашливой серьезностью.
Но сегодня все делалось совершенно серьезно, потому что даже единственный уголек, спрятавшийся в углу очага, не даст разгореться костру, а именно в этот год больше, чем когда бы то ни было, нам нужен этот знак благословения богов. Я боялась даже думать о том, что произойдет, если останется хоть один крошечный уголек, и молча просеивала каждую горсть золы сквозь пальцы, чтобы не пропустить ни малейшего признака тепла.
Потом я поднялась наверх, туда, где мы спали, и на меня обрушилась Нонни с душераздирающими рыданиями, гладя меня по волосам и причитая так, будто это я была ее любимицей, вернувшейся к жизни; я смотрела на нее сухими глазами, оцепенев и не находя слов, и она стала суетливо собирать наши плащи, потому что дорога до священной рощи будет холодной и сырой и нам понадобится теплая одежда.
Потом она куда-то вышла, и я медленно подошла к кровати, где лежали мама и ребенок. Казалось, они спят, спокойно и безмятежно, и я вдруг подумала, что смогу прикосновением разбудить их. Но мои пальцы наткнулись только на холодные недвижимые тела, и я со вздохом отдернула руку, когда вернулась Нонни.
– Ну, ну, моя лапочка. Вот удобная одежда, в ней ты не промокнешь, если кто-то перенесет тебя через реку.
Итак, у ворот я присоединилась к остальным, и весь остаток дня мы шли как в кошмарном сне, бессильные перед смертью, которая осталась в прошлом, и перед судьбой, ожидающей нас в будущем.
На этот раз не было ни радостного плеска при переходе через широкий, мелкий речной брод, ни веселого смеха и радости от приближения лета. Люди обменивались отдельными словами, и приветствия звучали хмуро и сердито. Тс, кого пощадила болезнь, несли своих друзей или родственников, слишком больных или слабых, чтобы идти самостоятельно, и все сосредоточенно преодолевали утомительный подъем по грязной тропинке к вершине священного холма.
Люди образовали беспокойный круг вокруг гигантской пирамиды дров, дожидавшейся явления богов. Молодые мужчины по очереди вращали заостренную палку в древней специально предназначенной для разжигания огня праздничной колоде, и каждый пристально следил, не появится ли пламя, что должно было служить доказательством благоволения богов.
Я сжалась в объятиях Нонни и, чувствуя себя в безопасности под ее накидкой из коровьей шкуры, прислушивалась к тому, как ведут себя люди. Дважды схватывался трут, и крик надежды вырывался из их глоток, настороженно возрастая, когда поджигали факелы, и опускаясь до зловещего ропота, когда языки пламени оплывали и угасали.
Толпа нервно переминалась с ноги на ногу, понемногу начиная приближаться к истерике.
Когда факелы погасили в третий раз, кто-то крикнул:
– Знак! Это знак! Костер не займется без жертвы!
– О, Нонни, – простонала я, – что они будут делать, если он не загорится?
– Тсс, дитя! Обязательно загорится, должен загореться, – пробормотала она в ответ, но в душе я понимала, что Нонни не уверена в этом. Лето будет наполнено отчаянием и опасными болезнями, если не загорится огонь и весело не затрещит ритуальный костер. В мире станет холодно, солнце перестанет быть теплым так же, как перестала быть теплой мать.
Я прильнула к старой няньке, думая о матери и брате, для которых время остановилось, как для той малиновки, замерзшей на лету, которую я нашла за воротами в начале зимы.
Она была похожа на отпечаток ноги ребенка, навеки запечатленный на снегу. При этом воспоминании комок в груди растаял и я зарыдала.
Мои рыдания переросли в завывания, и боль, вызванная смертью матери, выливалась наружу даже тогда, когда толпа надрывалась в крике, требуя крови моего отца, и наше отчаяние слилось в одну общую мольбу к небесам.
– Посмотри, дитя, посмотри на короля!
Нонни сильно встряхнула меня, заставила распрямиться, и, перепуганная, я уставилась на костер широко раскрытыми глазами.
Огонь наконец разгорелся, и на вершине пылающей пирамиды, четко выделяясь на фоне языков пламени, появилась искалеченная фигура отца. Он плясал в середине костра, являя собой мост между богами и своим народом. Он выполнял королевское обещание, и я смотрела в центр ада со страхом и ужасом, когда весь мир затуманился от рассыпающихся искр.
Спустя многие годы Эдвен, бард, сочинит песню о том, как король схватил горящий факел и, несмотря
