Питер Чейни
Она это может
Глава I
ДА ЕЩЕ КАК!
Жизнь может быть чертовски удивительна! Да еще как! Она может быть настолько прекрасной, что каждый раз, когда случается что-нибудь приятное, ты даже не веришь в это. Некоторые парни такое именуют цинизмом, другие типы называют сладкими грезами. Вроде как бы парень вообразил себя этаким Санта-Клаусом, которому все по плечу.
Что касается меня, то у меня настолько подавленное состояние, что я перерезал бы себе глотку, если бы у меня не было других забот, кроме этой самой глотки. И причина беспокойства, которое охватило сейчас, в марте 1945 года, всю эту часть Парижа, может быть обозначена одним словом: дамочки! Будь я Аладдином и натирай изо всех сил волшебную лампу, думаю, джинн не сумел бы предоставить мне именно то, что я хочу, если бы я предварительно не снабдил его соответствующими талонами.
Так что теперь вам понятно.
Парень, назвавший эту аллею «Розовой», обладал чувством юмора, потому что, хотите верьте, хотите нет, вонь стоит здесь невероятная. Похоже, окружающие жители выбрасывают на улицу все, что не желают держать в своих жилищах. А может, все дело в том, что еще не так давно в Париже находились немцы. Затрудняюсь сказать.
У меня маленько кружится голова, потому что парень, сказавший мне, что Дюбонэ пополам с хлебной водкой здорово пьется, оказался не трепачом. Да, голова явно трещит. К тому же я немного того, неравнодушен к той крошке, с которой мы вместе обедали. Пожалуй, мне стоит называть ее «фаустпатрон», ведь она обрушилась на мою голову чертовски неожиданно.
Кругом тьма, хоть глаз выколи, но в конце улицы я могу различить полоску света, пробивающегося из окна на втором этаже. Пожалуй, это тот самый дом. Форс говорил мне, что, когда здесь хозяйничали боши из гестапо, он тут встречался с парнями из английской разведки. Так что эта забегаловка имеет особую атмосферу, если вам ясно, что я имею в виду.
А если не ясно, то это уже не мои заботы.
Когда я добрался до этой развалины, я заметил цепочку от звонка, свисавшую сбоку у двери. Я дернул за нее и ждал ответа, загнав папиросу в угол рта и раздумывая о той дамочке, с которой обедал. Может быть, я уже говорил вам, ребята, что причина всех неприятностей в жизни на три четверти — бабенки, а остальная четверть — из-за денег. Но на них наплевать. Все, что не связано с женщинами, можно не принимать близко к сердцу. Это всерьез никого не трогает.
Проходит минуты две, и дверь отворяется. В проходе горит тусклый свет, а на пороге стоит и таращит на меня глаза высокий худой загорелый парень. У него довольно смешная морда и симпатичные серые глаза. Мне этот парень нравится.
— Вы Лемми Кошен? — спрашивает он.
— Да-а, так говорила моя мать.
— А я Джимми Клив, частный детектив из Нью-Йорка. Может быть, вам обо мне говорили?
— Да-а, я слышал про вас. Как дела, Джимми?
— Ничего себе. После немецкой оккупации жизнь в Париже, на мой взгляд, немного вялая. Не знаю, дело ли в спиртном или в девочках. Поскольку я не особенно охоч до красоток, видимо, расслабляет выпивка. Входите же.
Вхожу в прихожую. Передо мной спиралью поднимается лестница, справа дверь ведет в боковую комнату. Все в этой квартире предельно пыльное, если не считать медной ручки на внутренней двери. Я иду по лестнице за Кливом. На полпути он бросает через плечо:
— Здесь ваш приятель. Он с нетерпением дожидается встречи с вами.
— Да? Кто такой?
— Паренек по имени Домби. Как я понял, он раньше с вами работал.
— Да, он мне нравится. Симпатичный парень. Только слишком много говорит. Ну и на дамочек все время косится. Но, в общем, он симпатяга. А тут нечем перекусить?
Открывая дверь на верхушке лестницы, Клив произносит:
— Найдется. Кстати, Домби прихватил с собой бутылку.
Мы входим.
Комната выглядит неплохо. Пара кресел, низенькая кровать на колесиках, которую на день принято задвигать, в конце комнаты стоит нечто, отдаленно напоминающее бар. На нем — бутылка, вроде бы виски, на ярлыке которой написано: «Настоящий коньяк», но мне она кажется чуточку подозрительной. Рядом — несколько стаканов и графин с водой.
— Привет, Домби! Как дела? Мы не виделись целых два года. Ты еще помнишь наше лондонское дельце?
— Помню, помню, такой-разэтакий. Ты тогда переманил у меня хорошенькую девчонку. Разве такое забудешь?
— Послушай, я никогда ни у кого не уводил девчонок. Она отказалась от тебя по собственному желанию, уверяю тебя. Но я понимаю, что тебе это пришлось не по вкусу.
— Вот еще, стал бы я переживать из-за бабенки. Самое трудное — это от них вовремя отвязаться. Ну а что касается меня, то во мне что-то есть. Парижские девочки вроде бы сразу поняли это. Во всяком случае, у меня сложилось такое мнение.
— Это в тебе что-то есть? Послушай-ка, Джимми, ты слышишь этого типа? Этого невозможного воображалу? В нем что-то есть? В нем, видите ли, есть очарование!
— Особенно сейчас, когда его щеку раздуло от флюса, — фыркнул Джимми.
— Ладно, ладно, ребята. О'кей. Я вижу, вы просто завидуете мне, — петушился Домби. — Я знаю, Джимми приглянулась моя девочка, и вы ждете ее прихода. Но она без ума от меня. Совсем ошалела. Она даже считает меня хорошим парнем.
— Ну, предполагается, она должна быть совсем потрясающей.
— Конечно, так оно и есть, — соглашается Домби. — Эта крошка просто умница. У нее есть шестое чувство.
— Вы только послушайте его! — говорю я. — У нее шестое чувство только потому, что нет пяти других, раз она прилипла к тебе.
— Постойте, вы, петухи, — охлаждает нас Клив, — мы же сюда собрались по делу.
— Да? Что за дело?
Вообще-то я догадывался, какого рода дело могло привести Клива, хорошего частного детектива и красивого малого, в Париж. Похоже, что кто-то нарушил закон.
Домби встряхнул бутылку и, выбив пробку, пододвинул ее ко мне вместе со стаканом. Я выпил.
— Послушай, Лемми, — приступил к делу Домби, — про тебя все говорят, что ты умеешь держать нос по ветру. Но сейчас вроде бы ты оказался в немилости у начальства.
— Да ну? Не собираешься ли ты лишить меня спокойного сна? Что такого я натворил?
— Мне думается, снова вся проблема в бабенках. Последнее дело, которым ты занимался, там была какая-то закавыка. Кто-то донес боссу, что ты увлекся слегка одной жгучей особой, вроде бы ее зовут Марселиной, той самой, которую они раскололи. Вот ему и пришло в голову, что ты слегка распустил язык: кое-что наболтал лишнего.
— Уж не знаю, кто занимался доносами, но это законченный брехун. Я умею обхаживать красоток, и не распуская языка.
— Ясно. Надеюсь, ты сумеешь его в этом убедить. Понимаешь, он вбил себе в голову, что кто-то слишком много откровенничает, и он убежден, что это ты.
— Подумайте только! — Я налил себе еще виски.
— Особенно не переживайте, Лемми, — вмешался Клив. — Послушайте, от девчонок вечные неприятности, верно? Но меня-то вытащили сюда из Нью-Йорка только потому, что шефу показалось, что я должен кое-что знать. Вот он и отозвал меня из агентства и прямиком направил сюда. Задал мне кучу вопросов, так что мне пришлось выложить все, что я знал.
— Все это прекрасно, — проворчал я, — но хотелось бы мне знать, какой подлец наплел ему, будто я
