взрослые дети. В дни скачек дядя пробовал перехватить даже у них, хотя очень не любил, когда ему потом напоминали об этом.
— Никакого почтения к старшим, никакого уважения к родителям, — бурчал дядя.
В автобусе Куан Мэн смотрел на Порцию и завидовал. Не быть в Сингапуре. Он представлял себе Порцию в Лондоне, по-зимнему одетого, пробирающегося сквозь снегопад. Куан Мэн привел когда-то в недоумение друзей своим, заявлением, что никакого Лондона на самом деле нет. Одни выдумки школьников и тех, что книги сочиняют. Шутки, сказал он тогда. А на самом деле — нету.
Ну потому, что все далекое — или неправда, или невозможность: чужие наречия, чужие небеса, сверкание чужих городов. Единственный другой мир, который действительно существует, — это его безмолвный лазурный морской мир. Но в нем нет чужих нарядных людей. Куан Мэн смутно воображал глянцевые журнальные страницы с фотографиями элегантных, всему миру известных людей. Красивых людей. Говорят, будто такие люди тоже бывают несчастными. Трудно поверить. Люди из совсем другого мира. Где-то далеко, невероятно далеко.
Хок Лай уже ожидал их в «Райском баре» за их обычным столиком. Украдкой поискав глазами Люси, Куан Мэн увидел, что она с другими посетителями. После той ночи, когда они первый раз были вместе, Куан Мэн поразился, увидев, что на другой вечер Люси сидит и хохочет в какой-то компании. Он не то что не ожидал этого — ему просто в голову не пришла такая возможность. Но Люси улыбнулась ему особой, только двоим понятной улыбкой, теплой, ласковой улыбкой, и он опомнился. Оказалось, это нетрудно — Куан Мэн вообще не знал, что значит притязать на другого человека — какое-то нелепое собственничество. Нельзя же заявить свое право на человека, будто это земельный участок или какая-то там недвижимость. Строго говоря, Куан Мэн даже и этого не знал — он никогда ничем не владел, а уж земля или недвижимость… Пока что у него даже желания владеть не было. Но почему все-таки в популярных песенках всегда поется: «Она моя и только мне принадлежит» — и так далее?
На столике появилось пиво. Куан Мэн наблюдал, как стакан наполняется золотистой жидкостью, напитком, который может унести человека далеко-далеко. Полдюйма пены сверху. Какая сила растворена в этой жидкости! Способность творить чудеса. Вот если бы море было не соленой водой, а пивом… Но тогда оно должно быть золотым, а не лазурным. Куан Мэн подумал и решил оставить море лазурным: этот цвет спокойней.
Каскад заливистого смеха заставил его повернуть голову к столику, за которым сидела Люси: так могла смеяться одна она. Смех менял ее лицо — оно казалось совсем другим.
— Жлобы ей похабщину рассказывают, — предположил Хок Лай.
— Здорово! — неизвестно чему обрадовался Порция, расхрабрившийся от стакана пива.
Не умеют индусы пить, подумал Куан Мэн. Все эти рабочие-поденщики, что работают в порту или убирают улицы, каждый вечер пьяные от пальмового тодди, по три года не спавшие со своими женами, живущими в Индии, куда они каждый месяц отсылают деньги. Нельзя их осуждать. Им, должно быть, нелегко дается добровольное воздержание и монашеская жизнь. Их мягкие жены, от волос которых возбуждающе пахнет кокосовым маслом, так далеко, за две тысячи миль от них. Поденщики терпят годами, держатся и стареют в мыслях о женах и детях, потом не выдерживают и каждый вечер возмещают все, что недодала им жизнь, тодди, сладким пальмовым вином. Они выстраиваются в длинные очереди у государственных винных магазинов, а поздно ночью спотыкаются на улицах, и в глазах у них дикие звезды. Куан Мэн часто видел на Букит-Тимах пьяного старика индуса. Он ругался, орал похабные тамильские слова, а мимо него плавно скользили машины.
— Здорово! — повторил Порция. — Она потом расскажет нам.
Люси перебралась за их столик, села рядом с Куан Мэном, коснувшись его всем телом. Теплым обещающим телом. Радость от женского тела. Раньше она была просто одной из девушек «Райского бара». Куан Мэн думал, что она здесь самая молоденькая. Позднее Люси сказала, что ей двадцать один.
— Я теперь голосовать могу, — заявила она, будто это было ей так важно.
Куан Мэну было всего восемнадцать, и он даже права голоса не имел.
Люси сделалась его девушкой в баре. Всякий раз, когда он приходил, она принимала у него первый заказ, а если у нее в это время были другие посетители, старалась незаметно отделаться от них. Потом ей иногда приходилось уходить к другим столикам, но она всегда возвращалась к Куан Мэну и садилась рядом, на миг прижимаясь к нему. Куан Мэн привык ощущать тепло ее тела, оно стало ласково-удобным, как прикосновение ступни к разношенной обуви. Или как влажность рубашки от моросящего дождя. Или как вечерние корабли. Часть его жизни, часть его самого. Слиться с тем, что тебя окружает, хотя Куан Мэну думалось, что окружающее сливается с ним.
А потом она привела его к себе.
— Ты вправду первый раз? — не спросила, а скорей сказала она.
— Да, — ответил он, глядя, как она расчесывает длинные волосы перед зеркалом.
Ему нравились ее волосы. Стекают, как вода, по гибкой шее на плечи. В них можно было плавать, как в его море. Можно, решил он.
Куан Мэн достал пачку из кармана, протянул Люси сигарету. Она отрицательно качнула головой. Он закурил и сел на кровать.
— Не надо нервничать, — сказала она, поворачиваясь от зеркала. — Не надо. Это легко. Вот увидишь.
Подошла к нему.
— Это легко, — повторила она.
Сняла с него рубашку, провела ладонью по плечам, по спине, по груди. Они поцеловались. Она положила руку ему на живот, и он сразу напрягся.
— Успокойся, не надо, — сказала она. Она опять поцеловала его, поцеловала грудь, прижала губы к соску.
— Ух, какой ты соленый! Ты вспотел? Он рассмеялся, лежа на ее кровати. Смех отдавался в потолок.
— Нет, что ты, я купался в море! Это морская соль.
Она тоже засмеялась и поцеловала его еще.
Он не любил ополаскиваться после моря, не любил смывать с себя солоноватую горечь. Ему нравилось быть солоноватым. С самого детства. С первого раза, когда он сам, один, окунулся в море и поплыл. Его море. Больше ничье. Но теперь он больше ни о чем не мог думать. Рука ее трогала, ласкала, мягко, уверенно. Больше ничего не осталось. Ничего, только эти касания. Она отодвинулась, сбросила одежду. Он смотрел, потрясенный женской наготой. Хрупкость. Красота. Как красиво. Он прикоснулся к ней…
Позднее он узнал о детстве Люси. Куан Мэн врастяжку лежал на ее кровати и курил, а Люси рассказывала. Сигаретный дым прядями сливался и расходился над ним, смешиваясь с ее словами. Люси говорила — Куан Мэн будто жил ее детством, чужим и далеким вначале, отчетливым и близким потом. Девчушка с тугими косичками скачет через веревку. Шумный, переполненный детворой квартал. Совсем как его детские годы с их воспоминаниями, играми, скакалками. Люси не помнила своих родителей — совсем маленькой они продали ее за деньги богатой вдове. Люси даже не знала, как звали ее мать и отца. Немолодая вдова воспитывала ее как умела, даже в школу посылала, а когда Люси исполнилось шестнадцать, объявила, что ей пора зарабатывать себе на жизнь. А как было зарабатывать? Приемная мать растолковала Люси, что у женщины есть только одно, что нужно от нее миру, что нужно мужчинам. Женщина должна извлекать из этого выгоду. Куан Мэн слушал.
— Я плакала и плакала, — рассказывала Люси, и на ее глазах выступали слезы даже теперь, даже после всего, даже от воспоминания.
Слезы не помогли, и Люси отдали в сожительницы старому лавочнику. После того лавочника был второй, потом богатый коммерсант.
— Я так и жила на содержании то у одного, то у другого. Надоедала одному, он уступал меня следующему.
В восемнадцать лет Люси решила, что с нее хватит, и устроилась работать в бар.
— По крайней мере я теперь самостоятельный человек, — заявила она.
— Эй! Люси! Какую похабень они тебе рассказали? — нетерпеливо спросил Порция.
