соорудили из них приставную лестницу, по которой вылезали наружу или прыгали с порога на землю. Расстояние было пятиметровым, но все они бывшие егеря-парашютисты и разбирались в этом хорошо. У всех были медали Освобождения второй степени. В кармане. Чтобы показывать.
Когда Урпо возвращался, в ресторане уже никого не было, но по улице навстречу ему шли сплошь знакомые, старые дружки, и здоровались с ним. Он не отвечал им. Он не признался к ним, ни к одному из них. Он не признался бы к ним, если б в кромешной тьме их осветили прожектором. Он не признался бы к ним, даже если бы они напали на него и проволокли с Пенгеркату на Лауттасаари, в другой конец города, и полицейские применили бы методы четвертой степени, допрашивая его об этом нападении. И даже если бы полицейские наступали ему на пальцы ног, грызли пальцы рук и лили воду на голову, он не стал бы к ним признаваться. Он не признался бы к ним и на том свете. У него не было других врагов, кроме старых дружков. Иная бутылка пилснери, данная в долг утром, уже к вечеру оборачивается таким долгом благодарности, что в нем и не разберешься. Урпо изменил образ жизни. По воскресеньям он одевался как господин и выходил полюбоваться на свое заведение с другой стороны улицы.
Рядом с рестораном Урпо был старый кинотеатр, закрытый несколько лет тому назад. В витринах остались кадры героев фильма о джунглях. Солнце выжелтило их. На снимках были сплошь женщины. Это были девушки-тарзаны; чтобы прикрыть груди, они подвязывали шнурки. Они лазили по деревьям и свешивались вниз головой. При помощи веревки они перелетали с дерева на дерево, а там их ждала горилла с детенышем на руках. В кинотеатре размещалась вечерняя школа, а по воскресеньям там собиралась церковная молодежь. Тогда витрины завешивали черной тканью. В четыре часа утра здесь было так тихо, что и ружье выстрелило бы беззвучно, но глубоко под землей уже начинался грохот. Он нарастал в твердой гранитной скале, на которой построен Хельсинки. Сейчас скала была способна дать ощутить эту дрожь земли только усталому.
Пелтола устал. Он старательно запер машину и вошел в дом через ворота. Другой дорогой нельзя было попасть домой. Иная возможность — родиться здесь, но это он уже проделал. Это был такой давний случай, что и отец его уже не гордился, и мать не запиралась в ванной поплакать, вспоминая, как прекрасно было то утро. Родовые муки она забыла сразу же, как только они кончились, и вспоминала о них только тогда, когда отец жаловался на боли в сердце. О своих родах мать рассказывала только за кофе, если в компании бывала женщина, ожидающая первенца. Мать вспоминала, что вместе с ней в родильном отделении была молодая цыганка, которую никак не могли заставить лежать. Как только на нее переставали смотреть, она спрыгивала на пол, ходила взад и вперед и твердила одно и то же: «Господи боже, освободи от этих мучений, господи боже, освободи от этих мучений». Сестры и акушерка насильно водворяли ее на место. «Не всегда были вы такой верующей», — сказала ей акушерка. «Так я же и не бывала раньше в таком заведении». Гостья после такого рассказа сидела с посеревшим лицом, а муж присаживался на пол к ее ногам и начинал растирать их. Сверху, с края скалы, звонко капала вода на асфальт. Дворник начал мыть тротуар высокой струей воды. Шорох и плеск струи были хорошо слышны, и скоро струя перелилась через поребрик тротуара на проезжую часть Пенгеркату. Этот дворник все делал шлангом — отправлял детей в школу и будил стариков. Белая струя взлетела выше, казалось, она испарялась в воздухе. Около края тротуара она густела и дождем падала на мостовую. Машина стояла впритык к тротуару, дворник должен был подойти к перилам и направить струю прямо вниз. Но он не подошел. Он боялся, как бы струя не бросилась через перила. Когда он опустил шланг на землю, шланг передвинулся на другое место и повернулся. Он поворачивался к тому, кто приближался.
Пелтола вошел во двор. Если бы двор благоустроить, то он стал бы похож на атриум. Двор был четырехугольный. В каждом углу на две стороны входные двери на лестницы, и снаружи над ними пять балконов для выколачивания ковров. Если бы по сигналу воздушной тревоги люди набились на эти балконы, они смущали бы вражеских летчиков. Людям приказывали скрываться в подвалах и бомбоубежищах, чтобы их не было видно. Это облегчало летчикам задачу. У них сохранились мальчишество и тупость. Они малевали картинки самолетов около руля, чтобы потом заполнять их карточками красоток. Если б им пришлось вставить столько карточек классных красоток, сколько людей они убили, у них проснулось бы чувство ответственности. Возвращаясь со следующего полета, они были бы такие старые и дрожащие, что их подбирали бы с самолетов прямо на грузовики, отвозили в городской дом для престарелых и оставляли в прихожей. Не стоило их нести в комнаты. Мерки для гробов были бы уже заранее заготовлены на скамейках. Они согласились бы спать на них и даже не просили подушки под головы. Один из них, Билл Мартин, решился бы еще закурить и взять зажигалку, формой похожую на язык пламени; такую употребляет Анита Экберг в каске, но пламя сжигает табак, и мисс Экберг направляет пламя в волосы Билла Мартина. Смерть витает возле каждого балкона. Она не держится за перила. Она приближается на расстояние метра и протягивает руку. На руке сверкает кольцо с бриллиантом, но кажется, что сверкает внизу, на улице.
Лестница знакомее, чем дом родной. Она полна разбитых комнат, где проживали индейцы, механики, автомотогонщики, летчики, паровозные машинисты, сыщики, охотники, мореплаватели, преступники, полицейские. Там было расстреляно три тысячи заколдованных малолеток. Он сам умирал там сто девятнадцать раз и бывал ранен по меньшей мере однажды в день. Твердая рука перил вела его в школу. У него на спине сидел карлик, который толкал его и правил пропущенными под мышки вожжами. Карлик чинил его карандаш и пачкал ластик. Он грохотал крышкой парты. Он расстегивал пуговицу штанов. Он истолковывал дела наоборот, но только тогда, когда говорил сам Пелтола-школьник. На этой лестнице умер старый Силандер. Он лез по ступенькам на пятый этаж и, добравшись до верхней площадки, выпрямился. И тогда остановилось сердце. Он упал на площадке. Жена соседа шла в молочную, но вернулась обратно, так как подумала, что какой-то пьяный заснул на лестнице. Она постучала в стенку Силандера и просила выйти на помощь, но в квартире Силандера тогда уже кашляли его родственники.
До третьего этажа лестницу украшала прелестная Лайла Нюберг. Когда она вышла замуж, обнаружилось, что на этих стенках было пять женских имен: Туула, Анникки, Сиркка, Тертту и Сольвейг и лишь одно мужское имя, Маркку, но оно было нацарапано позже. Там были следующие изречения: «Мимо», «Тертту Мякиля», «Приходи сюда завтра в шесть — получишь». Ступени разламывались на большие куски. Многие пробовали соединять обломки. Он тоже как-то думал соединить куски с самого верха до двери внизу. Для этого бы понадобились нож, долото и топор, но работа превратилась бы из добровольной в принудительную.
Пелтола тихо прокрался к своей двери, чтоб та не начала приветствовать его «гау, гау». Потер подошвы сапог о штанины и послюнявил ключ во рту. Прикрыл дверь за собой, затаив дыханье, но она лязгнула, как будто проглотила банку. На вешалке в передней висели два халата, запачканные цементом. Из кармана одного торчал топор, а оттопыренный внутренний карман другого был набит трехдюймовыми гвоздями. Под полкой стояли две пары резиновых сапог. На полке — шапка с прилипшей глиной и фуражка.
ДОМАШНИЕ ПОРЯДКИ
Дверь комнатки отца и матери была заперта, дверь у самого косяка входной двери. Оттуда доносились два глубоких дыханья. Порой одно замолкало и выдерживало паузу, слышалось кряхтенье, и кровать скрипела. Ритм ломался. Дверь общей комнаты была открыта, оттуда проникал свет в переднюю. Он не мог все осветить, только стенку. Дверь на кухню была приоткрыта, как и дверь ванной, в знак того, что там никого не было. На полу передней расстелен обычный лоскутный коврик, который мать соткала из своих старых платьев на сделанном отцом ткацком станке. Коврик износился по краям, а в двух местах протерлись дырки, словно силки для ног. Саллинен и Киуру отбросили его в сторону от дверей своей комнаты.
У жильцов были свои привычки. Скатерть они употребляли вместо полотенца. Занавесками протирали стекла окна и не соглашались пользоваться двумя простынями. Мать дала им старые простыни с вязаными кружевами по краям, на простынях вышит инициал А. Девичья фамилия матери была Алтонен. Она сшила простыни, когда была обручена, и не решилась обозначить первую букву новой фамилии. Теперь она отдала их в употребление Саллинену и Киуру. Если б они захотели их продать через комиссионный магазин, понадобилась бы справка из церковных записей для доказательства, откуда они их взяли. Мать позволяла
