между пальцами. Он держал бы его до тех пор, пока кто-нибудь из машинисток Главного штаба не попросил бы его на память. Двухлетний сынишка лектора Салминена сорвал во дворе одуванчик. Семья поехала на машине на дачу, истопили сауну, все вымылись, ездили на лодке договариваться о ежедневном получении молока, ходили в лес за ягодами, поужинали мясным варевом, привезенным из дому в молочном бидончике. И все время одуванчик был у мальчика в руке. Вечером цветок закрылся и утром в постели раскрылся. Пока сын спал, отец пробовал осторожно вытащить цветок из его руки, но это ему не удалось. Когда мальчик проснулся, он предложил ему конфетку, но ребенок взял ее другой рукой. К вечеру цветка у него уже не было. Отец спросил, куда он делся, но сын даже не понял вопроса. Цветок валялся на полу и вовсю разбрасывал семена.
— Продолжим путь, — сказал полковник. — Скоро рассвет.
Небо начинало светлеть. То был будничный свет, как возле автобусной станции и над крышей кухни. Деревья возвращались в трехмерность, они начали проявляться. Они успешно выбирались из небытия, и худшее уже миновало. На краю неба слева была такая узенькая красная черта, что через нее перешагнула бы и хвоинка. Пела единственная птица, а может, то была и не песня, а тихая жалоба сладкой грусти.
— Вам не следовало это рассказывать мне. Я уже старый человек и видел три войны. Я и в Лапландии был, — сыпал упреками полковник.
Он был из того же теста, что и все на земле. Посветлело и в нем. Он выглядел тем старше, чем светлее становилось вокруг. В Лахти он прибыл уже стариком. В этом городе все дороги вымощены и заасфальтированы, и так до самого Хельсинки, все сто километров. На этой части пути ему не нужно было тащиться через низины и мокрядь. Он восседал в шевроле сухим и здоровым. Вокруг него начало обособляться пустое пространство, в котором он так нуждался. Радиус пространства составлял два шага. Только штаб-офицеры могли ступить внутрь этого круга, но и тогда у них в одной руке должен быть стакан с грогом, а другая — оставаться пустой. Его военная история была обронена на пол; пол открыл книгу на другой странице.
— Поскольку мы только что говорили о войне, рас-скажу-ка я другой случай, — сказал полковник, — то было самое смелое дело из всех, что я видел на войне.
Он писал готовый текст. Народ сражался, а кто-то теперь спокойно пересказывает в газетах и журналах.
— Это произошло в Тунтса-Тунтури, за Саллой, в сорок первом. Немцы были по одну сторону дороги, русские за дорогой. У них там был склад на четыреста тонн боеприпасов. Он мог взорваться когда угодно. Мы нашли детонатор. Это такой попрыгунчик. Он взрывал таким образом: сначала подскакивал вверх, потом падал и ударял. Был там один старый оружейный мастер, он спросил: «Кто пойдет в напарники? Одному мне не справиться». Объявились десять добровольцев. Он выбрал самого невзрачного, чертовски медлительного, но оружейник показал, что разбирается в людях.
«Три пальца пойдет, самое меньшее, — сказал оружейник, — хорошо, если и один останется в товарищах у большого пальца, но остальные уйдут от меня». Ну, так. Оружейник держал детонатор и вдруг выпустил его, а как только он стал падать, подставил под него правую руку. Взрыватель ударил, оторвал четыре пальца, а напарник схватил эту штуку и забросил в лес. Детонатор был не таким тяжелым, килограмма на полтора. И тот солдат был адски флегматичный, видом угрофинн, вцепился и швырнул в лес. (Что?) Но оружейник знал, что этот справится. Восход солнца, — добавил полковник.
За краем земли солнце получило по морде. Его опухшая физиономия поднялась над дальним лесом и окрасила кровью полнеба. Бога из него не вышло, оно было таким же смертным, как и все другие, и много меньше иных солнц. Подойди оно к ним слишком близко, они бросили бы его в свою топку и подумали, что это упавшая на пол маленькая головешка.
В пригороде Хельсинки полковник взял с заднего окна фуражку и принялся ее округлять.
Они ехали по шоссе Маннергейма через Мессухалли. Около памятника улицу переходила старая женщина. На Рауханкату полковник поднялся с места. Пелтола распахнул перед ним дверь и был счастлив. Машина выглядела весьма неприглядно. Во всех щелях застрял песок. Полковник произвел смотр дому, но тот не стал поворачиваться четыре раза направо. И ему пришлось довольствоваться фасадом — первой шеренгой, «рыбьей костью», куда подбирают молодца к молодцу.
Тем временем Пелтола поставил чемодан и сумку на тротуар. Полковник достал из кармана ключи и позванивал ими, как монастырскими колокольчиками, и ключ, звеневший красивее всех, был от его жилья.
— А портфель где? — спросил полковник,
— Его здесь нет, господин полковник.
— Значит, остался на даче. На этот раз я перенесу вещи сам. А вы отправляйтесь назад за портфелем.
— Слушаюсь, господин полковник.
Полковник перетащил багаж к входу и опустил на тротуар. Он открывал дверь обеими руками: правой тянул дверь к себе, а левой придерживал дом на месте.
Когда он вошел внутрь, в дверное окошко между лилиями был виден его затылок. Он не оглянулся и даже не выглянул из окна. Он никогда не оглядывался, он не смел: там, позади, совершались всяческие беззакония: расхаживали взад-вперед дезертиры, выводили на прогулку арестованных и заставляли стоять старых женщин, Там дети не играли, они только беседовали, Там женщины сравнивали свои ноги, старики были во хмелю и молодые люди угощали их вином. Там юноша и девушка разучивали эротические телодвижения. Там политиканы грубо хохотали после окончания переговоров. Там разрушали старое здание, каких теперь не стоило строить. Там разбивали камни. Там на тротуаре стоял Пелтола около своей машины. Она была грязная, и задняя дверь ее приоткрыта. Под ней на асфальте темнело большущее жирное пятно, похожее на тень тощего человека, но пятно натекло не из этой машины. Придя домой, полковник некоторое время чувствовал себя еще в пути. Дом был так огромен, что хозяин представлялся крохотным, как зажигалка на равнинах севера, но комнаты были устроены как раз по его меркам.
Пелтола сел в машину, включил мотор и послушал его голос. Он прибавил газа настолько, что машина снова стала ему по душе. Он отъехал. Машину он мог поставить в другом месте, где угодно. Старушка сортировщица газет была плохо одета: плащ мужа и кеды сына, на которых было написано чернилами «Ека». На голове у нее была летняя косынка дочери. Возможно, она пользовалась нижним бельем зятя и столовым серебром невестки. Работу свою она делала в определенной последовательности по частям, но не завершала ее: ей не полагалось доставлять газеты полковнику прямо в кровать.
РОДНЫЕ МЕСТА
Пелтола съезжал под гору медленно, а в гору гнал вовсю. Возле водосточных желобов Большой кирки стояли черные апостолы, купленные в Германии. С них трудно было делать снимки, приходилось подходить слишком близко. Пономарь и полномочные представители церкви приходили осматривать их раз в год. Ступени кирки пустовали, они были в тени, здесь было холодно. На Александринкату находится дело всем, на обеих ее концах не поставлены распорядители. Пелтола проехал на Аркадиенкату и свернул налево: это значило, что он не поехал в казарму.
Было четыре часа. Солнце светило низко, как в шесть часов вечера, но совсем с другой стороны, и освещало такие места, какие в другое время оставались всегда в тени. Некоторые имеют привычку совершать утреннюю прогулку именно в это время. У них, известно, на это свои причины. Опрятно одетый пожилой человек шагал на солнечной стороне по самой середине Аркадиенкату. Окрашенные белым переходы через улицу сейчас не имели значения. Другой старик прохаживался на углу почтамта, или, возможно, черная собака прогуливалась, а он сопровождал ее. На автобусной станции вдоль стен на деревянных скамейках сидели оборванцы, головы вниз, руки между колен, как подсудимые. Один встал, решился отойти на два метра и осматривался вокруг. Судейский окрик повернул его обратно. Он искал, где бы ему справить нужду. Очутился в закоулке и обрызгал стенку. На ней получился черный рисунок амариллиса.
За автостанцией на площади стояли двести автобусов. То были отели на одну ночь. Нужно только
