жильцам делать все, что угодно. Они могли толкаться в общей комнате, звонить по телефону, мыться вдвоем в ванной, включать радио и телевизор, открывать окно, холодильник, где хранили всего одну бутылку пива, могли открывать шкафы продуктовый и посудный, один из платяных шкафов, могли открывать любую книгу, кроме банковской книжки, могли открывать рот и рубашку. Не смели открывать дверь комнаты хозяина и хозяйки. Приводить женщин и спать с ними. Как только это случалось, мать заставляла отца многозначительно покашливать до самого утра, но Саллинен и Киуру не понимали значения кашля. Они кашляли в ответ. Чтобы дать отдохнуть своим губам, они засовывали табак в рты женщин, чтобы те кашляли. Как только мать узнавала, что кашляет женщина, она, в свою очередь, тоже кашляла, а подружка Силланена говорила: «У него тоже женщина! Он же сердечник!» Подружка Киуру сказала: «Дорогой мой, будь осторожнее: та бабка проснулась».
Саллинен и Киуру играли в карты в своей комнате, иногда по субботам выпивали бутылку хорошего вина, спорили и беседовали, где лучше — в городе или деревне, какая партия лучше — социал- демократическая или SKDL[46], сравнивали пиво из Лахти и пиво Синебрюхова, курение трубки и папирос, Швецию и Финляндию, езду в поезде и в автобусе, зиму и лето, цельный костюм и комбинированный, электрическую бритву и обычную, мужчин и женщин парикмахеров, руководителей работ Салминена и Куоппамяки, ловлю рыбы удочкой и ловлю сетью, сауну и ванную, балкон и крыльцо, должности дворника и полицейского, дивизион Паяри и дивизион Хейсканена, Иори Малмстема и Эугена Малмстена, Тапио Раутавара и Генри Тисля, Арми Куусела и Мариту Линдалин, Мика Валтари и Вяйно Линна, гайку и чеку. Они могли делать что угодно, потому что платили двести марок в месяц. Они никогда не видели Сирпу Мякинен, которая жила здесь с шестнадцатого июля. Если бы они попытались ее увидеть и сделали из-за этого прогул, Сирпа спряталась бы за оконную занавеску, натянула на ноги чулки и сменила шлепанцы на ботинки с высоким каблуком, подросла бы на полметра, отрастила длинные ногти и ресницы, стала бы конторщицей, научилась сидеть на углу стола и раскачивать ногу в такт сердцебиению. После этого она дожидалась бы вечера за занавеской, и позвала бы мать к выходной двери, и заставила бы ее сказать, закрывая дверь:
— Звонит ли дверной колокольчик?
На лестнице Сирпа Мякинен отреклась бы от проделок за занавеской.
Пелтола прошел в кухню на цыпочках. В солдатских сапогах это требовало тридцати сантиметров прикосновения к полу, если не брать в расчет каблуки. Он открыл холодильник и постукал большим пальцем и мизинцем друг о друга. Выложил на стол пакетик масла и бутылку молока. В красной жестяной чашке оставалось немного колбасного соуса. Он взял чашку и поставил на плиту. Там она показалась меньше и содержимого в ней поменьше, чем в холодильнике. Он заплатил свой налог государству. Закрыл холодильник и постоял немного, прежде чем открыл снова. Оттуда послышался металлический звук. Что-то упало. Упал нож с масленки. Он взял нож и масленку, положил пакетик масла обратно и закрыл холодильник. Теперь хлопнула дверь спальни отца и матери. Мать и во сне чуяла, что делалось в холодильнике, в стиральной машине, в канализации и водопроводе. Если муха жужжала и ударялась в оконное стекло, мать не просыпалась, так как знала, что муха здесь внутри и в безопасности, сама виновата, что не пролезла в замочную скважину, если хотелось наружу. Стены и двери не задерживали незнакомых, если у них были дурные замыслы. С незапамятных времен убийцы и воры проникали в жилища и двигались там свободно. Хорошие люди этого не делали. Преступника строго содержали в другом конце города, где разношерстное тамошнее население с удовольствием смотрело на них со своих балконов. Дурные люди проникали в комнаты на Витайнмаа и на лесистых холмах Кокроны.
Между кухней и общей комнатой был большой выступ, на котором росла маленькая сосенка. Камень был метрах в ста от лесной дороги, посередине которой ухитрилась вырасти большая ель. За ее стволом всегда стоял кто-то, умевший спрятаться так хорошо, что и нос его скрывался за стволом. На нем была одежда покойного деда, украденная из сарая. Он украл из мешка муку для свиньи. Муку он завязал в передник тетки Карины, который здесь же сушился. Он разобрал деревянный велосипед, брошенный на участке дяди Симо, и поставил все части одну за другой в ряд на тропинке к бане. Никогда в жилищах не шныряли незнакомые женщины. Мать знала хорошо всех и выходила поздороваться за руку. Все они были старые женщины, снимавшие ботинки и обувавшие их опять, чтобы снять снова. На них была изношенные черные, для посещения богослужений, платья, отливавшие желтизной. Они были вдовами. Мать могла оказаться вдовой когда угодно, она никогда не знала, не была ли она уже вдовой сейчас, и трепеща ждала, поздороваются ли вдовы с ней за руку. Если подадут руку, значит, она вдова. Но они не подавали руки и не оставались без рукопожатия, они просто здесь находились. Иногда только их черные шали и юбки были на полу. Они уходили на лестницу прохладиться, как ушла бабушка. Та ушла полежать на площадке лестницы в холодке. Она так и уснула на боку, локоть под щекой, губы в улыбке.
Мать пробиралась вдоль стен и выглядывала из-за углов, как уличный боец. На ней была утренняя красная кофта и отцовские серые шерстяные чулки на ногах. Она носила их вместо шлепанцев. Они лучше держались на ногах, в них можно было скрести пальцы, не снимая чулок. У матери были тонкие руки, как у девочки-подростка, и на запястьях веснушки. Она казалась ростом в метр, но на самом деле была на полметра выше. Она была проворна в движениях и в спешке начинала пританцовывать на месте.
— Разбудил? — спросил Пелтола.
Мать стала отрицать. Она осмотрела его со всех сторон и сняла с одежды волосинки. Потом наломала охапку цветущей черемухи, но на ветках оказалось полно червей, и она бросила их возле тропинки. Потом принялась готовить еду. Сунула сковородку на плиту и зажгла газ. Положила на сковородку масла, разбила яйцо и вылила его. Нитка белка осталась висеть на скорлупе, мать привычно оборвала ее мгновенным движением. Потом она выполоскала кофейник и вылила в раковину. Она верила, что гуща прочищает канализационные трубы. Пустила в кофейник сильную струю воды из крана и поставила его на вторую конфорку. На третью — чашку с приправой и достала откуда-то две вареные картофелины, очистила и накрошила в эту чашку. Она извлекла их из мусорного ведра, чего, конечно, стыдилась. Из шкафчика для продуктов достала початый пресный круглый хлеб, отрезала два ломтика и намазала маслом. Вынула стакан из посудного шкафа и налила в него молока из бутылки. Подала на стол тарелку, вилку, нож и солонку.
Отец так беззвучно подошел к кухонной двери, что и сам, наверно, не соображал, где находится. Он и не поздоровался. Он оставил эту привычку во время войны, когда служил артиллеристом в Каннаксе. Все его рассказы о войне были вроде таких, как некий майор или лейтенант (но никогда не капитан — по-видимому, ему приходилось приветствовать капитана в особых обстоятельствах), — как эти представительные начальники лаяли на него за то, что он не отдавал им чести. Некий майор приказал ему: «Кругом марш, марш. Повторите снова». Отец повернулся и пошел, но как только он миновал метров сто, навстречу ему лейтенант. Было бо?льшим достижением не приветствовать майора, чем лейтенанта. Отец сделал налево кругом и вернулся к майору. Он прошел мимо майора, не приветствовав его. Лейтенант отдал честь майору, и майор ответил ему, а отец проскочил между ними. Чем выше начальство, тем раньше надо его приветствовать. Генерала приветствовали в пределах его видимости, а маршала и тогда, когда он находится в Лозанне.
Отец ударил дверью в стену, но тут не было достаточно места, чтобы упасть. Он перешагнул порог кухни и подтолкнул стул под стол. Теперь у него было довольно пространства. Он шесть лет ждал разрыва сердца и был готов к нему. Сердце у него никуда не годилось. С войны он носил в нагрудном кармане Евангелие в черном переплете. Он читал его. А газету получали для того, чтобы мать протирала ее листами оконные стекла и грязную газовую плиту, а также ублажала ею своих жильцов. Это давало ей законное право входить к ним в комнату, когда они были дома. Это обходилось дешевле, чем если бы она стала их угощать кофе с булочкой. Когда жильцы отсутствовали, она не решалась входить в комнату. Она боялась, что там обнаружатся порнографические открытки, противозачаточные средства, женские платья, горящая буддийская монахиня, красный флаг, заряженное оружие, обломки самолетов, заблудившиеся в лесу дети и старики, сараи в пламени пожаров, матери, сошедшие с ума, у которых были маленькие дети, должностные лица, Холмстрём — садист-убийца Кюллики Сари (или это был не Холмстрём?), атомная бомба, выпавший из подвесной люльки маляр, красивший наружную стену, ножницы, упавшие с гвоздя на стене...
Оконные занавески были утыканы булавками. Невозможно было выглянуть из-за них наружу. Отец не решался проходить вблизи окон. Если смотрел, то издали. Это помогало ему поддерживать настроение последних дней жизни. Он ничего другого не делал, как только поглаживал поверхности и доводил их до блеска. Маленькие вещи он не гладил. Чашкой кофе со сливками пренебрегал. Он никогда не прикасался
