— Случилось это в шестой день месяца зуль-хиджжа в год тысяча триста восемьдесят девятый хиджры возлюбленного пророка, или пятого амшира тысяча шестьсот восемьдесят шестого года по календарю коптов, что соответствует двенадцатому февраля тысяча девятьсот семидесятого года от Рождества Христова.
Повествует рассказчик:
— Собрались они в четверг, к вечеру. Беседовали. Говорили о том, о сем. Слова текли, сливаясь в реки и моря. Говорили о страхе и смелости, о жизни и смерти. О далеких странах, о жизни на чужбине, о тоске. В конце все согласились, что терпеть далее нельзя. Потом расстались, и каждый пошел своей дорогой. Вот как оно было.
А теперь история с самого начала.
I. О благороднейший из вопрошаемых, о великодушнейший из отвечающих!
«В результате этого налета погибло пятьдесят рабочих и шестьдесят девять получили ранения. Пострадавшим была немедленно оказана медицинская помощь, но к вечеру число погибших возросло до семидесяти».
Каждый год в феврале жизнь возрождается заново. На голых ветвях деревьев появляются маленькие зеленые, омытые росой листочки, каналы и канавки наполняются водой, показываются из земли побеги хлопчатника, картофеля, клевера. Их яркая зелень оттеняет влажную черноту земли, блестящей под лучами солнца. А деревенские улочки и исхоженные полевые тропки покрываются слоем сухой серой пыли.
В феврале солнце светит по-весеннему, согревая и возвращая к жизни застывшую, омертвевшую природу. Пробуждаются деревья и души людей. В глазах людей появляется живой блеск, на лицах — румянец. Люди радуются окончанию зимы и приходу весны, несущей с собой надежду и избавление.
В феврале рано поутру жители деревни ад-Дахрийя любят после окончания утренней молитвы посидеть на лавках перед мечетью святого Ахмеда Абдаллы ан-Нишаби, погреться на солнышке, отдаться во власть его лучей, чтобы оттаяли намерзшиеся за зиму члены, подышать теплым ветерком, приготовиться к приходу весны.
Потом, потягиваясь, встают, и каждый не спеша отправляется на свое поле ленивой, расслабленной походкой, что-то бормоча себе под нос — об этом можно догадаться по облачку белого пара у губ, — останавливаясь взглянуть вокруг, на поля соседей. Привычка к работе влечет крестьянина в поле, но внутренний голос удерживает его, говоря, что полдень уже близок, а жизнь коротка. Да и поля в это время года не требуют большой заботы: хлопок посеян, а зерна пшеницы уже проросли в чреве земли, и побеги скоро выйдут наружу. Клевер застлал поля темно-зеленым, усыпанным мелкими белыми цветочками ковром, колышущимся под теплым и южным ветром.
Люди идут на поля и возвращаются к исходу дня, ко времени послеполуденной молитвы. День еще короток, и они не берут с собой в поле еду. Вернувшись, каждый долго продолжает ощущать в себе особый и в то же время привычный, из года в год все тот же аромат весенних полей, складывающийся из множества запахов цветущих растений и мягкой черной земли, забродившей от обильно напоивших ее дождевых вод. Крестьянин вслушивается в гудение пчел, летающих над цветами, и взору его рисуются картины плодородия и изобилия. А в прохладные вечерние часы порывы холодного ветра — напоминание об уходящей зиме — смешиваются, налетая, с голубоватым дымом от огня, который разводят перед домами, чтобы согреть чай или раскурить кальян.
Вечером они возвращаются в свои дома или в мечеть, вновь рассаживаются по лавкам, беседуют, пока их не сморит дремота.
В тот день все крестьяне вернулись в обычный час, и каждого занимала мысль об услышанном по радио. Жителю ад-Дахрийи не под силу в одиночку осмыслить вещи, не имеющие прямого касательства к его повседневной жизни. Он так и этак пережевывает свои впечатления, стараясь не растерять их до вечера, когда все соберутся в мечети или на лавках и сообща обсудят увиденное и услышанное.
«Сегодня утром группа самолетов противника совершила налет на завод». Услышав по радио или от соседа это сообщение, каждый отрывался от работы, обращал усталый, терпеливый взор к синему февральскому небу и, постояв так немного, снова молча принимался за дело. Да и что он мог сказать? Всей своей жизнью он приучен к терпению, долгому и безграничному терпению Иова. Известие о смерти людей заставляло его вспомнить о том, что уже давно не приводилась в порядок семейная могила, что он не помолился ни утром, ни в полдень. Но, не задерживаясь на этих предметах, он откладывал дальнейшие размышления до вечера и, отерев со лба холодный зимний пот, снова брался за мотыгу.
На широком дворе мечети или в кофейне Салеба собираются мужчины, пьют чай, курят подслащенный табак, платят вскладчину. Слушают последние известия и своих деревенских знатоков, подробно толкующих о беде, что постигла их любимый Египет нынче утром.
В ночь с четверга на пятницу минарет мечети святого Ахмеда Абдаллы ан-Нишаби остается освещенным до глубокой ночи, а то и до утра. В эту ночь к гробнице святого приходит много народу, чтобы исполнить данные когда-то обеты. В большинстве своем это женщины и ребятишки, которые приносят святому обещанное после того, как свершились их незамысловатые мечты. Много клиентов и у цирюльника. Покупатели толпятся перед лавочками. Ведь это святая ночь!
Мурси, возвращаясь в деревню вместе с остальными мужчинами, размышлял о двух вещах. Первой его заботой был праздник, большой байрам, который начинался в понедельник. До него оставалось всего три дня. А праздник — это покупка обновок для сыновей и мяса к праздничному столу. Роскошь зарезать барана могут позволить себе лишь богатые. Кроме того, нужно было раздобыть денег и на то, чтобы в день праздника дать по монетке своим детям и детям родственников. И еще Мурси раздумывал над услышанным по радио известием о бомбардировке завода в Абу Заабаль.
Когда Мурси по дороге в деревню проходил мимо коптского кладбища, ветер донес до него голос шейха Махмуда с минарета мечети. Он попытался разобрать слова, но расслышал только начало:
— О благороднейший из вопрошаемых, о великодушнейший из отвечающих…
Остальное улетело вместе с ветром. Мурси направился к мечети, совершил омовение, снял башмаки и, взяв их в руки, вошел внутрь. Стоя в ряду молящихся лицом к кибле[51] , он услышал чьи-то слова: «Это гражданский завод недалеко от Абу Заабаль». Мурси прослушал Фатиху, стихи из Корана, отбил положенное число поклонов и, закончив молитву, подошел приложиться к гробнице святого. Когда он вышел во двор мечети, было уже совсем темно. Несколько мужчин, окружив шейха Махмуда, расспрашивали его о случившемся.
— Обрушьтесь на них всей силой, и людскою и конною, — отвечал шейх Махмуд, закрыв глаза и обратив лицо к небу. Рука его перебирала зерна четок. Мурси не знал, как быть. Ему было холодно стоять на ветру, который разгуливал по двору мечети. Хотелось скорей вернуться в теплый дом, к жене. Но интересно было и послушать. Мужчины уселись в кружок вокруг шейха, и он стал рассказывать им истории из старых времен. Мимо то и дело сновали женщины. Они складывали приношения в большой ларь, стоявший возле гробницы святого, — обет, данный в дни нужды или несчастья, непременно должен быть исполнен, когда горести минуют.
Мурси расправил помявшуюся галабею, обулся и, сплюнув на землю, зашагал к дому, вглядываясь в темноту. Возле дома постоял немного, здороваясь с прохожими и гладя маленького сынишку, выбежавшего к нему с криком:
— Папа пришел! Папа пришел!
Идя в мечеть, Мурси надеялся найти у шейха Махмуда ответ на те вопросы, перед которыми сам он бессильно опускал руки. Но и на этот раз, как уже частенько бывало прежде, спросив шейха и выслушав его ответ, он вышел из мечети со смутным чувством неудовлетворенности, непонимания. Это означало, что мысли, которые не давали ему покоя, придется отложить в дальний угол памяти, где постепенно их будет
