проходивших неподалеку, и русалка исчезла, бросив женщину на берегу.
— Да нет, ее отвезли в аль-Ханику.
— Правда, я сам спрашивал шофера, который ее увозил.
В конце концов Гариб рассеял сомнения, сказав:
— Абу Заабаль находится на той же железнодорожной ветке, что и Хелуан.
Его слова подтвердил молодой парень из жителей деревни, которому довелось побывать в столичном городе Каире во время службы в армии. Вернулся он в деревню после трехлетнего отсутствия с часами на руке и с биноклем в кармане. Клялся, что бинокль из аль-Ариша и цена ему восемь египетских фунтов. А в сердце своем он привез воспоминание о какой-то необыкновенной любви и временами, работая в поле, далеко от деревни, разговаривал сам с собой на языке горожан, жителей Каира и Александрии.
Наступило молчание. Может быть, кому-то из крестьян и подумалось в этот момент, что столица, которую они называли Маср и которая по радио почему-то именовалась Каиром, — не более чем туманное пятно на карте их жизни. И то, что произошло в Абу Заабале, городе, находящемся где-то рядом, на дорогой египетской земле, им тоже трудно представить себе отчетливо. Они лишь чувствовали, что в жизнь их вошли новые слова, из той породы слов, что им случалось услышать от возвращающихся из городов, от школьников да от продавцов газет.
Один из сидящих поднялся с места и, встав как раз посреди кофейни, поднял руку, словно вознамерился произнести длинную речь. Кое-кто подумал, что он собрался домой в столь ранний час. Но вставший, обождав, пока на него не обратились все взгляды, вдруг начал громко клясться всеми клятвами: и троичным разводом, и святыми имамами Шафии, Маликом и Абу Ханифой, что в этом Абу Заабале есть огромная тюрьма, в тысячу раз больше главной тюрьмы провинции в Даманхуре, и что он ездил туда навестить осужденного родственника и своими глазами видел завод. Более того, он ясно помнит, как попросил прикурить у одного рабочего, потому что забыл спички, а потом сказал ему: «Спасибо, брат». На что рабочий ответил: «Не за что, деревня».
И тут каждый в глубине души подумал, что мир воистину широк и полон множества вещей, о которых они не имеют ни малейшего понятия. Однако после этого выступления атмосфера в кофейне заметно изменилась, все воодушевились, особенно когда один молодой парень вспомнил, что их земляк Ахмед Исмаил работает на этом заводе.
— Завод национальной компании металлических изделий.
— Это он и есть.
Кто-то пробормотал:
— Упокой Аллах его душу.
Но остальные накинулись на него:
— Не каркай!
И все стали вспоминать, когда кто последний раз видел Ахмеда Исмаила и разговаривал с ним. Один, поклявшись Кораном, рассказал, что Ахмед, когда последний раз приезжал в ад-Дахрийю, собирался строить здесь семейный склеп, не желая в случае смерти быть похороненным на чужбине. Он даже припомнил слова Ахмеда, якобы сказавшего, что хочет найти там — он указал рукой в сторону кладбища — последний приют, ибо ничто не вечно, кроме Аллаха.
Завязался спор. Каждый доказывал свое. Один из деревенских гафиров[55] утверждал, что Ахмед Исмаил работает на заводе в Шубре аль-Хайма, а Шубра аль- Хайма находится рядом с Бенхой.
— Бомбили-то завод «фантомы».
— Разрази их Аллах!
Все вспомнили, что над деревней каждый день пролетают два самолета, один — в полночь, другой — на рассвете. У многих мурашки пробежали по телу, когда они представили себе летящий высоко над головой самолет. Ведь каждый из них, едва заслышав его гул, запрокидывал голову и, опершись на мотыгу, долго вглядывался в синеву неба, провожая его взглядом. Для них не было ничего священнее неба. Всегда, а особенно в трудные времена, они вздевали к нему ладони и обращали слова, идущие от сердца. Они никак не могли уразуметь, что с неба, из этого спокойного голубого пространства, ниспосылающего добро и благодать, вдруг может обрушиться на них смерть. Чувствуя свое бессилие понять подобные вещи, крестьяне причмокивали губами, сокрушенно качали головами и бормотали: «Спаси нас, господь, в эту лихую годину».
Время приближается к полуночи. Гариб сидит в кругу собеседников, тихим голосом рассказывает им о налетах, разъясняет, что такое бомбардировка: как рушатся дома, как выворачиваются наизнанку их внутренности, то, что было когда-то спальней, кухней, как остаются стоять стены, еще сохранившие кое-где следы прошлой жизни, пятна сажи, надписи, нацарапанные ребятишками-школьниками, наивные рисунки. Он рассказывал, как умирают мужчины, как в мгновение ока гибнут женщины, старики и дети, как моментально после сирены, предупреждающей о начале налета, исчезает прежняя жизнь и вступают в силу законы страха: свет гаснет, все бегут, глаза расширены от ужаса, рвутся все узы, только что связывавшие людей, все ценности теряют былое значение, и каждый стремится спасти лишь собственную жизнь.
Рассказ Гариба подействовал на всех угнетающе, и, когда он кончил, заговорили о другом, чтобы избавиться от тягостного чувства. Салеб засуетился, предлагая желающим чаю и трубку.
В дневное время этот Салеб занимается чем придется: лудит посуду, чинит школьникам велосипеды, красит дома и расписывает их фасады красивыми узорами и надписями, которые сам же придумывает. Но едва лишь наступает вечер, он спешит зажечь фонарь в своей кофейне и начинает поджидать завсегдатаев. Жители деревни говорят, что кофейню он держит не столько ради наживы, сколько для собственного удовольствия. Сам он не из крестьян и любит поразвлечься. Салебу известны все деревенские истории и тайны. Он никогда не был женат, не помышляет о женитьбе и не обращает внимания на ходящие по деревне разговоры насчет причин его холостого состояния.
Гариб вышел из кофейни. Кругом царила ночь. Он перенесся мыслью далеко-далеко, в родную деревню, от которой сейчас отделяли его многие города и веси и голодные годы скитаний. Вспоминались ему учреждения по оказанию помощи беженцам, скудные вспомоществования, и его охватила нестерпимая тоска по родным краям, по морю, по рыбе с перченым рисом — любимому блюду его земляков, по теплому уюту ночных кофеен в холодные зимние ночи, по пару тамошнего чая и дыму тамошнего кальяна. Он явственно услышал стук костяшек домино и нард, шелест игральных карт. Каждый день у него в кармане бывали деньги от проданного улова, и каждый день он мог их тратить, мог позволить себе играть в кофейне хоть до двух часов ночи. Он ходил в море, ловил рыбу, возвращался в промокшей одежде, и все вокруг было пропитано запахом рыбы, а рыбья чешуя налипала даже на стекла окон. Здесь же, в ад-Дахрийе, он живет без дела, он сравнялся положением с собственной женой. Спит ночью в чужом, снимаемом им доме, чувствует себя неуютно среди не принадлежащих ему вещей: и стены, и пол, и потолок, и мебель — все это не его, между вещами и людьми отсутствует та незримая связь, которая устанавливается в собственном, обжитом доме. Утром он ждет, чтоб скорей наступил полдень, а с полудня начинает мучиться нетерпением в ожидании вечера. Вечером единственным — и то ненадежным — прибежищем от тоски становится постель. Вот и сегодня Гариб возвращается к себе, в дом на краю деревни, с чувством жгучей тоски по родным краям, с неотвязными воспоминаниями о прежней жизни.
Поздно ночью Салеб подсчитал выручку, вылил воду из кальяна, убрал чайные стаканы, потушил огонь. Все долгие разговоры, которые велись сегодня в кофейне: об Абу Заабале, о погибших, о высоком небе и самолетах — имели для него лишь один смысл, а именно тот, что нынче посетители кофейни выпили чаю больше, чем когда-либо. Только этим и запомнится ему сегодняшний вечер. Прежде чем отойти ко сну, он подсчитал еще раз все записанное за клиентами в долг и, удовлетворенно потянувшись, ощутил ломоту в пояснице. Подняв глаза к небу, он увидел, что ночь, долгая зимняя деревенская ночь, напоенная ароматом влажной, перебродившей земли, уже близится к концу.
III. Трубач играет похоронный марш
