без ума от колючек? Они что, не могут хотя бы раз в жизни дать нам попробовать овса или клевера — просто, чтобы почувствовать разницу! — ведь, в конце концов, мы все равно идем на корм воронам, когда падаем от усталости на обочине дороги и ждем, чтобы милостивая смерть пришла и положила конец бессмысленным страданиям! Да-да, именно воронам: мы хорошо знаем, в чем разница между грифами и воронами в последний час. Видите ли, грифов интересует только падаль. Пока последний вздох не отлетел от ваших уст, о грифах можете не беспокоиться; каким-то образом они знают, как обстоят дела, и терпеливо ждут — на почтительном расстоянии.
Но вороны… Это просто черти — они являются, когда вы еще только наполовину мертвы, и едят вас заживо, начиная с глаз…
Я тут вам это все рассказываю, чтобы вы лучше поняли состояние моего духа в тот зимний день, когда я вместе с хозяином прибыл в Вифлеем — это такой маленький городок в Иудее.
Вся провинция стояла на ушах, потому что Император приказал произвести перепись населения и каждому ее жителю пришлось вместе с семьей отправиться туда, откуда он родом, чтобы там зарегистрироваться. Вифлеем — всего лишь большая деревня, притулившаяся на вершине холма. Его склоны покрыты маленькими садами, и каждый окружен стеной из уложенных насухо камней. По весне и в нормальные времена здесь, вероятно, совсем неплохо, но сейчас, в начале зимы и со всей этой суетой вокруг переписи, я, ей-богу, скучал по Джеле, нашей родной деревне.
Господину с женой и двумя детьми повезло найти пристанище на большом постоялом дворе, гудевшем от наплыва посетителей, словно улей. Сбоку от главного здания стояла какая-то развалюха, где, наверное, раньше хранили провизию. Между ними был узкий проход, ведущий в никуда, с дырявой крышей: просто охапки тростника, кое-как набросанные поверх поперечных балок. Под этим ненадежным кровом было несколько яслей для скотины, принадлежавшей постояльцам; мокрая земля была засыпана соломой. Вот туда-то меня и поставили, рядом с волом, только что выпряженным из телеги. Стесняться тут нечего, так что скажу: таких крупных и рогатых я всегда боялся. Готов допустить, в них нет и тени зла, но, к сожалению, у зятя моего хозяина был один такой, и мне довелось свести с ним знакомство. Во время пахоты зятья часто помогали друг другу в поле, и для этого запрягали нас вместе, хотя закон это недвусмысленно запрещает. На самом деле это очень мудрый закон: с моей точки зрения, мало что может сравниться с работой в такой вот команде. У вола от природы свой шаг — весьма неспешный — и свой ритм — весьма постоянный. Он тащит шеей. Осел — как и лошадь — тащит крупом. Он работает толчками, то налегая, то сдавая. Лучше заковать его в кандалы, чем запрягать вместе с волом: это отнимает у него все силы, которых, если уж говорить начистоту, и так немного.
Но той ночью о пахоте речь не шла. Сарай оккупировали путешественники, которых не пустили в гостиницу, и я сильно подозревал, что надолго нас в покое не оставят. И правда, вскоре в наше временное стойло проскользнули мужчина и женщина. Мужчина был немолод и смахивал на мастерового. Он громко скандалил, оповещая всех и каждого, что если уж он притащился в Вифлеем для переписи, то только потому, что его род — ни много ни мало двадцать семь поколений — восходит аж к царю Давиду, который сам изволил во время оно родиться тут, в Вифлееме. Народ смеялся ему в лицо. Возможно, к нему отнеслись бы лучше, заметь кто-нибудь, что его молоденькая жена смертельно устала и вдобавок сильно беременна. Набрав с пола соломы и обворовав нас на пару охапок сена из яслей, он соорудил между мной и волом нечто вроде ложа и уложил на него молодую женщину.
Мало-помалу каждый нашел себе место, и воцарилась тишина. Время от времени женщина тихонько стонала; из ее кротких жалоб мы узнали, что мужчину звали Иосиф. Тот, как мог, утешал ее, и так мы узнали, что женщину звали Марией. Не знаю, сколько прошло часов, так как я, по-видимому, задремал. Когда я проснулся, меня охватило необъяснимое чувство, что что — то сильно изменилось — не только у нас в закутке, но везде, даже в небесах, сиявших сквозь прорехи в крыше мириадами звезд. Великое безмолвие самой длинной ночи в году пало на землю, и казалось, что, боясь нарушить его, земля остановила бег своих вод и небо затаило дыхание. Ни единой птицы на деревьях. Ни одной лисицы в полях. Ни крота в траве. Орлы и волки — все, кто имел когти и клювы, — сидели и ждали, урча животами от голода и вперив взор в темноту. Даже светлячки прикрыли свои лампадки. Время уступило место святой вечности.
И тут внезапно, в мгновение ока, случилось что-то невообразимое. Неодолимая волна радости прокатилась по земле и небу. Плеск бесчисленных крыл возвестил, что небесные посланники устремились во всех направлениях. Ослепительное пламя прочертившей небо кометы залило хлев трепещущим светом. Хрустальный смех ручьев и величественный хохот рек коснулись нашего слуха. В иудейской пустыне песчаные струйки щекотали бока дюн. Гром ликования поднимался в терпентинных чащах и сливался с глухими овациями совиного уханья. Вся природа торжествовала победу.
Что же случилось? Да в общем-то ничего. Слабый крик раздался из темноты, с теплого хрустящего ложа, — крик, который не могли издать ни мужчина, ни женщина. Это был тихий плач новорожденного. В следующий миг посреди стойла возникла колонна света: то был архангел Гавриил, Иисусов ангел-хранитель. Он вступил в должность, так сказать, сразу по прибытии на место. Сейчас же дверь отворилась, и в хлев вошла служанка с постоялого двора, придерживая на бедре таз с теплой водой. Ничтоже сумняшеся, она преклонила колена и принялась купать младенца. Затем она натерла его солью, чтобы придать коже упругость, спеленала и передала Иосифу, который возложил его на колени в знак того, что отец принимает сына в свой род.
Надо отдать Гавриилу должное, его работа была безупречна. Я его глубоко уважаю: за последний год ни одна травинка не выросла под ногами Иисуса без его соизволения. Именно он сообщил Марии, что она станет матерью Мессии. Именно он развеял сомнения доброго старины Иосифа. И именно он немного позже отговорил трех царей-волхвов возвращаться с докладом к Ироду и устроил побег нашей маленькой семейки в Египет. Но что-то я забегаю вперед. В тот момент он играл роль церемониймейстера, распорядителя празднеств, несколько нелепого в этом бедном непритязательном хлеву, который по его воле преобразился, подобно тому, как дождь становится радугой под лучами солнца. Собственной персоной он отправился будить пастухов, пасших свои стада неподалеку. Первым делом, как и можно было ожидать, он
Когда они ввалились внутрь, Гавриил заставил их встать полукругом и подходить к младенцу по одному, преклоняя колено в знак почтения и робко желая ему добра и счастья. А между прочим, для этих молчаливых людей, привыкших разговаривать только с луной да с собакой, связать несколько слов была не шутка. Подходя к яслям, они подносили в дар плоды своего труда — створоженное молоко, маленькие слитки козьего сыра, масло из овечьего молока, оливы из Галгалы, плоды сикоморы, финики из Иерихона, но ни мяса, ни рыбы у них не было. Говорили они о своих скромных бедах, о чуме, о паразитах, да о прочих болезнях скота. Гавриил именем Младенца благословлял их и обещал защиту и помощь.
Я тут сказал ни рыбы, ни мяса. Один из пастухов как раз вышел вперед с маленьким ягненком, едва ли четырех месяцев от роду, на плечах. Он встал на колени, сгрузил свою ношу на солому, затем снова выпрямился во весь рост. Селяне признали в нем Сила Самарянина, отшельника-пастуха, известного среди простых людей своей мудростью. Обитал он совсем один со своими собаками и овцами в пещере неподалеку от Хеврона. Все знали, что за просто так он свою глушь не покинет, и потому, когда архангел подал ему знак говорить, прислушались со вниманием.
— Господи, — начал он, — кое-кто говорит, что я ушел в горы, потому что ненавижу людей. Это неправда. Не ненависть к людям, но любовь к тварям сим малым сделала меня отшельником. А тот, кто любит животных, должен защищать их от злобы и алчности людской. Истинно говорят, я не такой, как другие крестьяне. Я не продаю и не убиваю моих овец. Они дают мне молоко, а я делаю из него сливки, сыр и масло. Я ничего не продаю. Я беру себе то, в чем нуждаюсь, а остальное — большую часть — отдаю беднякам. Если сегодня я послушался ангела, который разбудил меня и указал на звезду, так это потому, что смута в сердце моем, и недовольно оно ни тем, как живут люди, ни тем, как отправляются обряды веры. К несчастью, той смуте уже не один год, быть может, идет она от начала времен, и великие потрясения понадобятся, чтобы хоть что-то изменилось. Не те ли потрясения случились этой ночью? Вот о чем пришел я спросить тебя.
— Именно они и случились, — заверил его Гавриил.
— Начну с жертвоприношения Авраамова. Чтобы проверить крепость веры его, Господь велел ему
