– Ему мало что удается продать в последнее время. Но его будут покупать. Я очень в него верю. Все говорят, что у него талант. Скоро у Арта откроется персональная выставка.
– Здорово. Когда?
– Обойдемся без дат, – отрезал он.
– Без дат?
Он серьезно покачал головой. Я вообще никогда еще не видела его таким серьезным.
– Не будем об этом. – Маэстро вскинул руки, защищаясь от дальнейших расспросов.
– Я не хотела…
– Не в вас дело, солнышко. Просто Арт очень чувствительный. Творческий человек. Ранимый. У него сейчас кризис. Поэтому он не хочет говорить про выставку, боится сглазить.
– Но говорит-то не он. Говорим мы с вами.
– Ему вообще не нравится, когда об этом говорят. – Маэстро начинал злиться.
– Может, ему нужен стимул? А вы не можете ему помочь?
– Когда закончит, тогда закончит. – Гордон послал мне предостерегающий взгляд. – Думаете, он сам не знает, какой идиотизм – проторчать в мастерской больше четырех лет и все еще быть на воробьиный хрен от прорыва? Просто кто-то должен в него верить. Я верю. Всецело.
В жизни не видела, чтоб кто-то так болел за брата. Вот уж не подозревала в Гордоне подобной чуткости!
– Арт делает что может. – Он отвернулся, достал ключ и отпер обшитую металлом дверь. – Это хотя бы начало.
За дверью оказался темный коридор с крутой лестницей в конце. Солнце ворвалось вместе с нами, пятно света бросилось на пол, как подросток с размаху шлепается на песок. В косом луче заплясала пыль. Маэстро взбежал по лестнице через две ступеньки.
– Сюда. Пошли.
Когда я дошла до второго этажа, он ждал меня, застыв посреди комнаты. И явно волновался. Так, будто это была его собственная мастерская. Он выглядел совсем мальчишкой.
– Как вам, Джули?
У меня вдруг заколотилось сердце. От ходьбы по лестнице или из-за зрелища, которое мне открылось?
Надо мной висели два или три десятка чудесных воздушных композиций. Крупные тяжелые шары всех цветов радуги под тонкими-тонкими дугами. Будто метеориты на паутинках. Ну и как мне?
– Красиво… Невероятно.
– Правда? – Он ревниво следил, как мой взгляд переходит с одной фигуры на другую. – Брат спросит меня, что вы сказали. Захочет услышать точные слова.
– Можно сказать, что с этой минуты я больше не хочу драить дом, – ответила я. – Но ведь он не поймет, правда? Придется расшифровывать.
– Шикарный отзыв, солнышко. Самый лучший. Не волнуйтесь, Арт поймет.
Мамины мурашки вернулись. Причем с головы до ног. Я точно знала, что они мне не мерещатся, но все же для верности позвала Марджи и Триш.
– Он кто? – шепнула Триш, глядя в садик, где мама, с закрытыми глазами и вся в мурашках, развлекала великого маэстро. – На психоаналитика никак не похож!
– Какое-то знакомое лицо… – задумчиво протянула Марджи.
– Он точно не актер? И не писатель? – выпытывала Триш. – Фактура подходящая, да и мурашки – верный признак. Во всяком случае, раньше промашек не случалось.
– У него брат скульптор, но не он сам. Нет! – Я постаралась увидеть Арта ее глазами. – И «кантри-энд- вестерн» он тоже не поет. Я с ним познакомилась по работе.
Марджи пришла в замешательство:
– И давно у Деборы началось?
– Пару часов назад, когда он привез меня. Мама была на веранде и, по-моему, «взъерошилась» еще до того, как он вылез из машины. И с тех пор мурашки не сходили. Сначала были на руках и груди. Гордон остался выпить, и теперь они повсюду. Честное слово, даже за ушами.
Из садика донесся взрыв хохота. Арт изображал в лицах какой-то случай, в одной руке – сигарета, в другой – бокал вина. Мама сидела лицом к нему, с закрытыми глазами, и заходилась смехом. Я, конечно, радовалась, что она так увлечена, но была во всем этом и какая-то странность. Марджи и Триш стрельнули друг в друга взглядами.
– Дареному коню в зубы не смотрят. Но нам это не нравится. Да, Триш?
– Что-то тут нечисто, – кивнула та. – Нутром чую. Спорю на бутылку «Гранжа» – он не тот, за кого себя выдает.
20
Арт
Я мало смыслю в искусстве, но точно знаю, чего в нем не люблю.
С недавних пор я стал подмечать, что многие мои знакомые куда сильнее затраханы жизнью, чем мне казалось. Увы, и я тоже. Какой удар по моему самолюбию!
Я уже начал думать, что годам к тридцати пяти – сорока наша жизнь входит в ту колею, где и останется до самого конца. Все, пора собирать камни. Пора считать цыплят. Смотришь вокруг и видишь, что сталось с твоими друзьями. Понимаешь, что их мелкие пунктики – когда-то прекрасная затравка для полночных бесед – выросли в большие, и уже совсем не такие милые, странности. И в голову приходит, что та же участь, наверное, постигла и твои смешные причуды. Что все восклицательные знаки твоей жизни потихонечку, незаметно свелись в твой жизненный приговор.
Может, единственный выход – признать, что большую часть жизни ты проторчал в тупике? Наверное, я не единственный, кто ткнулся физиономией в великое зеркало правды?
«Свет мой зеркальце, скажи – может, меня и вправду затрахала жизнь?» – «Да ладно, Арт, не грызи себя. С тобой все нормально». – «Правда, зеркало? Правда?»
Ну да, да, я напился. Было поздно, я сидел один. И, если честно, со мной все было не так уж нормально. Вряд ли вас это удивит. Вы небось давно сообразили, какой десерт мне светит. Кто-то из вас, возможно, даже машет официанту: «Сюда, и поживей. Сколько можно ждать! Вот он, ваш клиент. Дайте-ка меню. Что там полагается за лень, вранье, зарытые таланты, безответственность, разврат, неспособность вовремя принять решение, неспособность достичь успеха и самое мерзкое – неэтичное поведение? Пусть теперь ест!»
Но черная полоса в жизни вечно застает меня врасплох. Не то чтобы я ничего не предчувствовал. Просто не мог до конца поверить, что она все-таки настанет.
Наверное, потому я и валялся тогда на скамейке в мастерской – в тусклом свете убывающей луны и с банкой из-под пива в руке – и рассматривал своих дражайших сообщников. Единственных своих спутников – других уже не будет. Мои скульптуры. Вот мы и остались одни. Да и среди них не найдется рисковой души. Тайн бытия они никому не раскроют. Видно, пора на них поставить крест.
А жаль, потому что в общем и целом все как раз налаживалось. Я сидел на пиру жизни и совсем не помышлял о десерте.
Во-первых, хоть Гордон и не пришел в себя, но врачей ободрил тот факт, что волос у него стало больше, чем у любого из них. (Сестра Крисси даже предложила заплести ему дреды.) И с каждым моим приходом в больницу Мишель держалась все вежливей. Наши ряды заметно поредели – даже Тони с Сандрой скатились до трех посещений в неделю. На их фоне мое постоянство выглядело солидно. Однажды Мишель так прониклась, что даже поблагодарила меня. Правда, тут же спохватилась и добавила: «Кто бы мог подумать?» Но мне было все равно. Я ведь не ради нее ходил туда каждый день. Может быть, даже и не ради Гордона. Подозреваю, что в больницу я ходил ради самого себя. Кто-то медитирует. Кто-то ходит в церковь. А я сидел в палате с Гордоном и его стояком, смотрел, как хлопочет сестра Крисси, и больше мне ничего не было нужно.
Во-вторых, Томас тоже вроде бы слегка смягчился. Кажется, он наконец поверил, что я стану психотерапевтом его мечты.
