Соколиная книга

доверьем,
не лучше ль в землю сеять книги мудрые…
Еще, быть может,
вырастут деревья…»

1985

* * *

Саше Дудоладову

Не велите Велимира мерить.
Надорветесь.
Разлетелся Велимир по миру
птицами
из наволочки весен.

И кумирством Велимиру не потрафить.
Не войдут в кумира реки, звери…
Как ни разу не хватило в типографии
буквы «л» – «люблю» его измерить.

«Ладомир» не должен быть понятен.
Вам понятен хлеб и ветер в венике?!
Миллион поэтов вам понятен?
Вымерьте меня,
поймете Хлебникова.

1985

* * *

Все гении давно уже в железе,
и
не внемлют люди новым голосам,
но кто-то должен
реабилитировать поэзию,
И этот кто-то —
должен быть я сам.

1981

Художник

Вам всем,
кто не имел врагов,
не плакал от потерь,
оракул будущих времен
в рай приоткроет дверь.

Отмоет дочиста статут
и выпьет воду сам,
и ваши крылья отрастут.
А я пошел
к чертям…

1985

Воздушные замки

Перепачкав в песочнице личики,
дети строят воздушные замки.
И смеются, хватаясь за руки,
песочного бунта зачинщики…

И взлетают в пространство отважно
шпили башен, проткнув небосклон,
пусть пока лишь песочных,
нестрашно,
пусть пока лишь воздушных,
неважно,
это только сейчас, а потом…

А потом набежали мамаши,
по домам увели их силком —
по развалинам замков,
ставших
снова серым —
обычным песком…

1983

Высота детства

Понимаю припадками детства —
жизнь открытьями глубока —
вровень с улицей по соседству,
как увидел в семь лет с чердака.

И на пятки звезда наступает
только с той высотой пополам
и тебя по ночам распинает
на оконном кресте твоих рам.

Вот твой час —
когда, вспыхнув, сознание
видит будущее.
И ломко
он решает судьбу:
прозябание
или – вечно – за истиной гонка.
Этих взрослых звезд прорастание
в неуемных глазах ребенка…

Королев, Циолковский… В стремени
удержаться дано лишь им…
Обезличивание – лишь форма времени,
проходящего по остальным.
Человеки ли, дубликаты?..
Только в каждом Вселенная мается.
Это взрослые виноваты
в том,
что детство кончается…

1984

* * *

Когда каюк мне
как поэту
придет,
поставлю на утробу.
Глупее нет – стоять у гроба,
когда в нем ни фитюльки нету.

Я знаю, это будет ночью, —
поэты ночью видят лучше, —
когда сгущается до точки
вся жизнь под ногтем авторучки.

И вот – его теряя имя
и примеряя мир иной,
смеяться буду над другими,
как будто плача над собой…

А днем,
наевшись цитрамона,
всю писанину – под кровать!
И обалдело-просветленным
пойти с сынишкой погулять…

И там —
в какой-нибудь аллее
тех – работящих пожалеть,
кто чувства лучшие пропели,
но не успели
умереть…

1986

* * *

Я – случай из восьмого «Д»,
и без «дозы» вам со мной не справиться…
Я живу в воображении людей
или в памяти, какая разница…

Мне снится сон – навязчивый и жуткий,
привычен, впрочем, он для наркомана:
меня с ладони кормит проститутка,
а я ей говорю: «Мне скучно, мама…»

А за окном, как в кадре негатива,
мои года, темнея на заре,
как лебеди, качаются пугливо
и машут крыльями календарей.

И надевая белые халаты,
мы трем бензином стекла целый день,
мы знаем, это птицы виноваты…
смывая молча белых лебедей…

А я ей говорю: «Мне скучно, грустно…»
И вспоминаю школу, класс и долго
я не могу попасть указкой узкой,
хоть и нашел на карте, в реку Волгу.

А наяву я сплю, мне не до шутки.
Проходит день – как все – обыкновенный.
Потом и сон – навязчивый и жуткий…
Она никак попасть не может в вену…

1984

Прах Шаляпина

Из России, из волжской сторонки,
его гений могучий гремел,
опрокидывая галерки,
подминая парижский партер.

И по миру уже разметался
этот голос – поющих полей.
Ну а он бушевал и скитался,
еще славе не чуждый своей.

Словно рвался от правды земли,
русской удалью мир восхищая…
Вот лишь рампы слепящей огни
от Парижа его отделяют.

Но гудит, содрогается он,
разрывается в боли щемящей…
Словно тот, будь он проклят, вагон,
на чужбину его увозящий.

Только выдохся, сник и одрях
и смирился с судьбою коварной.
И в Россию дошел только прах,
перевитый строкой ординарной…

1984

У Вечного огня

Юрию Кузнецову

Мне снилось, что, с надеждами поссорясь,
пришла сюда моя седая совесть.
Я шел за ней…
«Вот здесь я родилась…»
И тонкой болью слабенькая связь
сквозь прожитые потянулась годы.
И сердце вздрогнуло, и связь оборвалась…
Как на войне.
Вцепившись в кабель рваный,
молчит связист…
И нужен доброволец.
Смогу ли я,
продравшись через раны
погибших там, мне, в общем-то, чужих
до собственной добраться боли
и посмотреть в себя глазами их?!
Понять, как я живу и что мне светит.
Я ждал ответа от самой земли…
Я был уверен, что они ответят.
Они должны ответить,
черт возьми!
Я так воспитан,
я памятью,
как порохом, пропитан.
А вечного огня живые искры
в горячем сердце порождают выстрел.
И мне еще совсем немного лет…
А может, в этом вовсе нет секрета:
искать всю жизнь на жизнь свою ответ
и не найти готового ответа?!
И просто жить…
Но, время пересилив,
найти ответ в своем понятье «жить».
Жить так,
чтобы бескрайняя Россия
слилась в одно с Россиею души.
А с временем я слово породню.
И если совесть вложит мне, как другу,
в мою уже морщинистую руку
мою же молодую пятерню,
то я умру, родиться не боясь
на языке иного поколения.
Здесь мертвых нет!
Здесь совесть родилась,
рожденною задолго до рождения.

1986

* * *

Мне почта принесла пожар Чернобыля.
Как будто встал глазами в центр пекла.
Но я статьи не видел, —
все черно было,
был просто белый лист
засыпан пеплом.

Читал, – глаза съедала катаракта.
А там, как с дерева —
с руки воздетой
апрель, задев за май,
упал в реактор,
от мира отгороженный газетой.

Прорвало апокалипсис. Час пробил.
Полынь чернела, и крепчал поток.
И люди шли,
и каждый как святой был —
шел и светился с головы до ног.

Никто из них не замечал потопа, —
они, влюбляясь, солнца излучали.
И в своих чревах женщины качали
живых… радиоактивных изотопов.

Я строчки разобрал, но позже – к лету.
Пока ж они казались неким шифром.
И каждый день выветривал газету,
посыпая мне голову шрифтом.

Июнь 1986

Письмо погибшего пожарного

1

Дайте послушать танец маленьких лебедей,
пусть Чайковским накроется мертвая зона.
На последнем аккорде покидаю я
общество бравых