графа Прованского, старшего из братьев короля, в кафе «Прокоп» – младшего из его братьев, графа д’Артуа. Завсегдатаи сада Марбеф видели в отравлении происки англичан.
На страницах газет – и печатных, и рукописных, – тоже склоняли фамилию д’Эрикура на все лады. Да и какая еще новость могла увлекать парижан, если Генеральные Штаты, заседавшие уже больше месяца, до сих пор топтались на месте, занимались формальными вопросами и никак не могли приступить к делу? С историей отравления Главного Борца За Права могли тягаться только вести о подорожании хлеба в провинциях и о том, что в Медоне (маленьком городке под Парижем) полиция распорядилась продавать пшеницу только тем, кто купит равное количество ячменя. Какое из этих двух проявлений проклятого деспотизма и мракобесия было ужасней и возмутительней – отравление или ячмень? Большинство просвещенной публики полагало, что все-таки отравление.
Общая беда между тем сделала д’Эрикура и Кавальона из случайных, временных союзников едва ли не друзьями. У них был один и тот же отравитель, один и тот же враг. И для каждого их них второй был тем единственным, кого уж никак нельзя было заподозрить в покушении. Вот почему Кавальона и после того, как ему стало лучше, не спешили выдворять из особняка д’Эрикуров. Вот почему он присутствовал в тот момент, когда виконт распечатал очередное письмо из Версаля – на этот раз от аббата Сийеса.
Пробежав глазами полученное послание, виконт просиял.
– Свершилось! – восклинул он. – Наконец-то! Мы все-таки дожили!
– Что там? – спросил Кавальон.
– Вы только послушайте, что пишет Сийес! – восторженно произнес д’Эрикур. – «Драгоценный виконт! Сейчас, когда я пишу эти строки, мое сердце преисполнено радостью, ибо в Версале уже известно, что вы живы и поправляетесь. В то же время моя рука, которая дежит перо, все еще дрожит от гнева и ужаса, ибо я не могу не думать о злодеянии отравителей, прокравшихся под ваш кров. Все мы, депутаты третьего сословия, были неимоверно возмущены этим покушением, имевшим место, когда вы, дорогой виконт, еще не оправились от предыдущего нападения. Как, восклицали мы, неужели во Франции, первой стране Европы, принято теперь наносить подобные удары в спину?! Неужели один из лучших людей страны, один из первейших защитников прав человека не может теперь спать спокойно?! Но можем ли мы и дальше оттягивать исполнение своей миссии, можем ли мы впредь тратить время на бесплодные переговоры с двумя остальными сословиями, если виконту д’Эрикуру и всему Просвещению в его лице грозит смертельная опасность? Наше терпение вышло из берегов. Это покушение стало для нас последней каплей, месье виконт. Мирабо рвал и метал. Байи (астронома и председателя нашей палаты) еще никогда не видели таким разгневанным. Голоса всех депутатов третьего сословия соединились в едином ропоте. И тогда я взял слово. Не заявить ли нам представителям привилегированных сословий, что отныне мы приступаем к государственному строительству без них, предложил я. Пусть присоединятся к нам, если пожелают! Довольно бессмысленной болтовни! Отделимся от Генеральных Штатов и приступим к переустройству отечества незамедлительно! Предложение было принято. Отныне мы полномочное народное представительство. У Франции есть парламент! Мы еще не решили, какое принять название, но уже постановили, что в том случае, если мы будем принуждены разойтись, взимание всех налогов должно быть прекращено. Двор, разумеется, недоволен. Против нас уже плетутся интриги, но третье сословие выстоит, не сомневаюсь! Сегодня к нам присоединились три человека из духовенства. Верю, что и многие другие не замедлят это сделать. Итак, д’Эрикур, великое дело начато! Скоро у Франции появится Конституция». Каково? Наша жертва была не напрасной, Вейсгаупт! У нас появился парламент!
– Парламент… – озадаченно повторил Кавальон.
Личные интересы всегда волновали его больше общественных, поэтому авантюрист не особенно разбирался в политике и не был уверен, что отделение третьего сословия от Генеральных Штатов – это нечто в самом деле судьбоносное и великое. Но раз д’Эрикур так считал…
– Революция! Наконец-то во Франции произошла настоящая революция! – восклицал между тем виконт. – Мечта просвещенной публики исполнилась. И это сделал я… вернее, мы!.. Вейсгаупт, друг мой! Я немедленно отправляюсь в Версаль! Я хочу присутствовать при том историческом моменте, когда избранный народом парламент примет вдохновленную народом конституцию! Пусть мне снова придется ютиться в гостинице, но я увижу это величественное событие! И клянусь, никакие тамплиеры, никакие попы, никакие убийцы и отравители не помешают мне это сделать! Роже, эй, Роже! Заложите карету! Немедленно!
– Сударь, я с вами, – сказал Кавальон.
Направляясь с визитом к виконту, Кавальон и представить себе не мог, что будет отравлен и задержится в его особняке на целых три дня. Еще менее он предполагал, что уедет из этого особняка на д’Эрикуровой же карете и прямиком в Версаль. И даже во сне не могло присниться алхимику, что в Версале он будет жить не в дешевой гостинице и не на съемной квартире, а в доме самого герцога Орлеанского! Тем не менее все вышло именно так. Узнав о прибытии знаменитого страдальца за Просвещение, глава французских масонов немедленно предложил ему свой кров, стол и услуги личных врачей – на всякий случай. Приглашение касалось и Кавальона. Теперь он был причастен к мученичеству великого д’Эрикура, числился при нем этаким младшим святым. Впрочем, для полного счастья и этого было достаточно. Подумать только! Такой шанс повращаться в верхах! Такая блистательная возможность завести связи среди первых людей Франции! Ради него Кавальон был готов отравиться не раз и не два! Даже перспектива обретения волшебного свитка померкла по сревнению с таким замечательным настоящим!
По пути в Версаль авантюрист немного беспокоился, как бы познания кого-нибудь из господ относительно истории иллюминатов не оказались слишком обширными и как бы кто-нибудь из них не был в самом деле знаком с Адамом Вейсгауптом. Чтобы обезопасить себя, алхимик попросил д’Эрикура вновь именовать его Кавальоном: это имя все равно уже попало в газеты, пояснил он, а раскрывать всем подряд ужасную тайну своей настоящей личности – дело опасное. Теперь, проводя дни и ночи в компании первых дам королевства, государственных мужей и восходящих звезд Национального собрания (такое имя выбрали для себя взбунтовавшиеся депутаты Штатов), Кавальон купался во внимании и на ходу сочинял себе новую блестящую биографию. В ней была масса побегов из тюрем, схваток с пиратами, встреч со знаменитыми писателями, алхимических превращений, соблазненных красавиц и сделок с монархами. Обычно Кавальон приписывал себе еще и участие в войне за независимость Соединенных Штатов Америки, но теперь, в присутствии настоящих героев этой заокеанской революции – маркиза де Лафайета и его шурина виконта де Ноайля – подобная ложь была слишком опасной.
Заседания новоявленного парламента Кавальон не посещал. Ему вообще казалась нелепой вся эта суета вокруг неожиданно воскрешенного средневекового сословного представительства, неизвестно почему вообразившего себя демократическим институтом вроде американского Конгресса. Дара предсказателя Кавальон не имел – все это были фокусы для легковерных людей с избыточными деньгами, – но в своих политических прогнозах не сомневался. Было очевидно, что так называемому Национальному собранию срок жизни – от силы неделя. Испробовав все методы воздействия на смутьянов, от мягких до жестких, король (а если у него недостанет духу, то королева) разгонит этих бездельников обратно по их провинциям. Так уже было два года назад с окончившимся ничем собранием нотаблей. Все опять вернется на круги своя. Хороший урожай понизит цены на хлеб, народ успокоится, дыры в казне подлатают, а бывшие депутаты до конца жизни будут заседать по салонам и рассказывать дамам о своих благородных деяниях на госудственном поприще… в результате все будут довольны. Таковы были рассуждения циничного Кавальона. Но покуда Собрание еще живо, покуда история с отравлением не забылась, покуда мода на смутьянство не прошла, авантюрист прилагал все усилия, чтобы извлечь из них выгоду!
Главным способом произвести впечатление на новых знакомых и, может быть, заработать денег были, как обычно, гадания. Хрустального шара Кавальон с собой не прихватил, а потому изображал нумеролога: переписывал буквы имен своих жертв так и эдак, строил из них пирамиды и ромбы, обращал в числа, якобы соответствующие буквам по древнеперсидской традиции, на деле же произвольные, потом перемножал их, складывал, вычитал, делил, возводил в различные степени и выдавал толкования. Толкования были самого приятного свойства: Кавальон всякий раз выдумывал такое «предсказание», какое бы лучшим образом подчеркнуло былые заслуги «жертвы» и подтвердило ее самые сладкие ожидания. Так, Лафайету, герою Старого и Нового Света, алхимик предказал участие еще в одной революции: первая – американская, вторая – французская (иначе как революцией события последних дней уже не называли), а третья…
