Обиженную журналистку Котя высаживает на Тверской, а сам сворачивает во двор моего дома.
Останавливается у подъезда. Перед фотографией еще лежит букет пожухлых цветов, но интерес публики к убийству знаменитости явно иссякает. Свечи в банках уже не горят, у подъезда никого нет.
— Макс с Антоном уже здесь. — Степа смотрит на стоящие во дворе машины. — А Нина с Петькой еще не п-п-подъехала.
На лифте картонка с надписью «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ».
— Четвертый этаж, — напоминает Маша Степе. — Ты сможешь дойти?
А что делать. Начинает восхождение.
— Ау! — кричит Макс с верхней площадки. — Котя, это вы? Тут еще никого нет. Заперто.
— Я сейчас открою. У меня есть ключ, — кричит Котя и взбегает наверх.
Степа медленно поднимается по лестнице. Маша поддерживает его под руку.
Добравшись до площадки третьего этажа, Степа, держась за сердце, присаживается на ступеньку отдохнуть. Маша смотрит в окно. Отсюда видны огни вывесок и поток машин, движущихся по Тверской.
— Я сейчас вдруг опять вспомнил п-п-про колбасу, — говорит Степа, — которую ты в семьдесят седьмом году с-с-с-ъела.
— О Господи!
— Я тогда подумал на Пашку Левко. Потому что он у нас в саду всегда яблоки крал. А оказалось, что это ты съела.
— Далась тебе эта колбаса.
— Почему я тогда решил, что это он? — разговаривает сам с собой Степа. — Одно д-д-дело — яблоки, но стащить с кухни колбасу — это все-таки разные вещи.
У Маши в сумке звонит мобильник. Она достает его, слушает и передает Степе:
— Тебя.
— Мне звонят по твоему телефону? Кто? Этот Панюшкин? Я не хочу с ним говорить.
— Я не поняла, кто это.
— Ну хотя бы женщина или мужчина?
— Женщина... Нет. Я не поняла.
— Алло?.. — Степа прижимает к уху телефон. — Да... Да...
Лицо его меняется. Он долго слушает, жуя губами, потом отдает Маше телефон, зажмуривается и начинает вздрагивать, сдерживая слезы.
— Что, деда? Что случилось?
— Надо в-в-в-вернуться за д-д-деньгами.
— Это они? -Да.
— Откуда они знают, что ты сейчас со мной?
— Они все знают.
Во дворе галереи уже совсем темно. Жорик, стоящий на часах около грузовика, подходит к освещенному окну и прижимает лицо к решетке.
Перед телевизором, с трепетным вниманием уставившись на экран, сидят Катков и его мужики. Рядом с ними Нина. Музыка и звуки перестрелки.
По телевизору показывают мой фильм «Немая муза». Сцена пожара. Столько лет прошло. Сейчас бы это на компьютере сделали, а тогда все снимали вживую. Ничего не боялись. Я любил Ксению больше всего на свете, а ради этого крупного плана заставил лезть в огонь. Вот она выбегает на балкон, и платье на ней горит.
— В этом кадре Ксения, — говорит Нине сидящий перед телевизором Катков.
Женщина в горящем платье прыгает с балкона.
— А здесь, на общем плане, уже я, — говорит Катков.
Когда я брал Каткова сниматься в «Немой музе», пришлось долго сражаться с отделом кадров «Мосфильма», потому что в свои девятнадцать лет он уже ухитрился отсидеть год в тюрьме. Теперь он взял в свою команду Жорика, тоже после года тюрьмы за хулиганство. Где кончается одно и начинается другое, понять невозможно.
Жорик, прижав физиономию к решетке, равнодушно наблюдает, как на экране телевизора белые дерутся с красными.
— А здесь мы все. Молодые, — тихо комментирует Катков.
Бывшие мосфильмовцы смотрят на экран как завороженные.
В комнату входят Степа и Маша. Нина, оторвавшись от телевизора, идет к ним навстречу.
— Степа, почему вы вернулись?
— Я на минуту. Я кое-что тут з-з-забыл.
— Вы не знаете, где Таня? — спрашивает Нина. — Петька, наверное, с ней, но они куда-то ушли, и у нее телефон выключен. Я уже волнуюсь.
— Я не знаю, где Т-т-таня. Н-н-найдется. — Степа поспешно уходит вслед за Машей в ее кабинет.
Стрельба и музыка по телевизору звучат громче. Катков показывает маячащему в окне Жорику кулак. Жорик исчезает.
Отойдя от окна к грузовику, он достает из-под мышки пистолет и, держа его двумя вытянутыми вперед руками, начинает подпрыгивать, приседать и резко поворачиваться из стороны в сторону, изображая при этом губами звуки выстрелов.
Потом он прячет пистолет и закуривает, стараясь в свете дворового фонаря пускать дым кольцами.
Потом достает из кармана мобильник и набирает номер.
— Привет. Это ты? А это я. Кто-кто. Жорик. Из аэроклуба. Вспомнила? Ну ты даешь! Повидаться надо. Как зачем? Ну ты, в натуре, артистка!.. Все забыла?..
Договорить он не успевает, потому что кто-то, шагнув к нему сзади из темноты, крепко обхватывает его. Кто-то другой умело заклеивает ему пластырем рот. Жорика кладут лицом вниз на асфальт и связывают липкой лентой руки и ноги.
Из окна галереи доносятся звуки телевизора. К грохоту стрельбы добавляется мужской голос, поющий старинный романс:
Жорик яростно мычит и катается по асфальту, пытаясь развязаться. Когда угнанный фургон выезжает со двора, собравшиеся у телевизора этого не слышат.
— Сейчас будут звонить по поводу этой концессии, — говорит Павел Тане, — сегодня же все решается.
— Расслабься, — говорит Таня. — Не получится с этой Камчаткой, я буду только счастлива.
«Мерседес» въезжает во двор его дома.
— Может, еще и получится, — говорит Павел в кабине лифта, — Иван Филиппович у меня не один. Хотя твой Котя со своим фильмом сильно подгадил.
— Ты, Павлик, на этой Камчатке зациклился.
— Да. Потому что эти козлы будут вывозить оттуда золото и ничего не дадут людям взамен. А я бы превратил Камчатку в помесь Гонконга с Калифорнией. Я бы там построил небоскребы и курорты, и университет, и международный аэропорт, и киностудию типа Голливуда, и ты бы там снималась во всех
