— Складно сказано, да горьким маслом помазано, — поняла его молодуха. — Баба у тебя неприветна. Как ее поправить — посоветовать не могу. Но тебе сделаю снисхожденье, заради твоей нужды и доброты одно потаенное место открою.
Вынула она из-под шубейки живого снегиря, ладошкой погладила, к Недреме на лавку посадила. Снегирь сразу туда-сюда — вроде не поглянулось тут оставаться, но коль приказано, надо службу справлять. Крылышками взмахнул, на плечо Недремы уселся, а молодуха тихим голосом пояснила:
— Поутру птичку на волю отпусти. Куда полетит, туда и ступай. Она место покажет. И в меру бери, лишь для надобности. Станешь без меры карман набивать да на чужой труд посыкаться, а свой забросишь, тогда уж пеняй на себя...
И поспешно ушла. Хотел Недрема ее проводить и втайне от Макарихи выспросить, какое-де это место, чего там лежит, но опоздал, она сразу из виду скрылась.
Макариха с печи слезла, ухватами загремела, со зла горшок разбила и пуще прежнего на Недрему взъелась:
— Не стану жить с тобой, в холоде замерзать, есть невдосыт. Иной умудрился бы с этой прохожей бабешки урвать, а ты, недотепа, задарма отдал. Куда теперича ее птичку девать? Ни сварить, ни зажарить!
С женой ссориться, что из дыма веревку вить.
Переждал Недрема, покуда на улице развиднелось. Месяц с неба скатился. Звезды погасли.
Снегирь забеспокоился, начал по лавке бегать, на волю проситься.
Не шибко-то верилось, будто правду сказала ночная гостья. Недрема даже сам себе попенял: «Подшутила, наверно, надо мной, озорница!» Однако вынес снегиря на улицу, отпустил.
— Лети, куда надобно! Тебе в лесу зиму зимовать, мне опять чужие обутки чинить.
Взлетел снегирь в небо, порезвился там, потом кинулся вниз, крылышком Недремы коснулся, позвал за собой: иди, мол, иди, не стой!
В огороде за баней береза росла. Жалел ее Недрема, на дрова не рубил, вокруг траву не косил. Дерево было матерое, в один обхват не взять.
Снегирь по нижним сучкам березы пробежал, сережки поклевал, куржак сворошил, а напоследок ударился грудкой об ствол. Береста раскололась. Дупло открылось. Снегирь туда юркнул, серебряное зернышко достал, клювом на ладонь Недреме его положил, почирикал и опять в небо взвился.
Подивовался Недрема, просунул руку в дупло, а там таких зерен полным-полно, как у богатого мужика пшеницы в сусеке.
— Так это же Серебрянкин клад, — сразу догадался Недрема. — Значит, ее повидал, ейные сапожки чинил. Что же мне теперича делать, как поступить: то ли в купцы податься, то ли барином стать?
А так и этак неладно: никакое званье простому мужику не под стать. Пропащая жизнь, когда свои руки станут от безделья скучать. Не велика радость весь век на дармовщине жить.
Испугался даже. Потом мало-помалу одумался, вспомнил, чего Серебрянка велела: коли в меру брать, себе на нужду да кое-кому на подмогу, то ничего худого ведь не случится!
Достал из дупла две горсти серебряных зерен, положил в карман, а дупло надежно мохом прикрыл.
И Макарихе о кладе слова не молвил. Узнает — покою не даст. Захочет богатой хозяйкой стать: не стряпать, не пряжу прясть, не корову доить, а только на перине валяться, в шелка наряжаться.
Днем сходил в лавку к купцу Толстопятову, сбыл ему серебро, купил муки, соли, керосину для лампы, себе новые шаровары, рубаху ситцевую, а Макарихе шаль кашемировую, батисту на кофту, серьги с камушками и две печатки красного мыла, каким она отродясь ни лицо, ни руки не мыла.
Макариха-то думала, что приснилось ей, когда он покупки принес. Села на лавку, принялась глаза протирать, сама себя под бока подтыкать.
А как уверилась, что ей не поблазнило, поназдевала на себя все обновы, поохорашивалась в них, даже спросить забыла, где Недрема деньгами разжился.
В тот день напекла шанег и пирогов, до отвалу натрескалась и только тогда ее снова прорвало:
— Эх ты, тумак-недотепа! И схитрить не умеешь! Я ведь еще вечор догадалась: не попусту ты за бабешкой во двор выбегал. Сколь же она за твой труд положила?
— Ни много, ни мало, а все, сколько есть, — увильнул от ответа Недрема. — С толком — хватит надолго, без толку — зубы на полку!
Макариха осердилась на него, опять забралась на печь и ворчала там, покуда ее сном не сморило.
Купленые припасы она за одну неделю извела. До икоты наедалась, до седьмого поту чаю напивалась.
Недрема снова тайком достал из дупла две горсти серебряных зерен, купил в лавке припас для домашности, а сверх того пряников печатных, но домой их не понес, а по дороге угостил малолетков, кои на катушке катались. То-то было любо смотреть, как эта игручая орава пряники уплетала и радовалась!
На другой раз подсмотрел он, у кого из парнишек справных обутков нет, привел в лавку и купил им все новое.
После того Макариха совсем ошалела.
— То ли. ты последний разум потерял? С чего это вздумал чужих детишек одаривать? Коль капитал завел, так давай хоть новый дом купим...
Такими злыми словами его поносила — повторить невозможно.
Сам Недрема в городе никогда не бывал, настоящей цены серебру не знал: сколь Толстопятов оценит, не спорил.
Тот принимал серебро по дешевке. Наживался. Потом стал догадки строить: «Откуда же мужик серебро берет? Неужто на клад натакался?» А уж известно: чем каши больше, то и жадный рот становится шире. Задумал Толстопятов Недрему дочиста обобрать. Стал у него всяко выведывать, неужто-де и в нашей местности самородное серебро появилось и пошто-де ты о том не объявишь, такой капитал в большое дело не пустишь? Завел бы свой магазин, торговлей занялся. Но ничего не добился. Недрема ухмыльнется, а слова не вымолвит.
Толстопятов после того начал к Макарихе приставать. Бабешка ленивая, глупая — с ней быстро сладился. Заманил ее в лавку:
— Честь и место дорогой покупательнице. Давно жду, когда ты сама придешь за покупками. Любой товар выбирай.
Велел приказчику примерить на нее суконную шубу на лисьем меху, шаль пуховую на плечи накинул, кружева достал, разное шелковье, сапожки с подковками. Закружил Макариху, с толку сбил. Напоследок увел в горницу, сладким чаем напоил, попотчевал пряниками с изюмом. Та наелась, напилась и совсем разомлела. Какой ей почет, уважение! Навсегда бы так.
— За всяко-просто в гости ко мне приходи, — поклонился ей Толстопятов. — Мужик твой богатый стал. Пудами, поди-ко, гребет серебро. Только, что-то утаивает. Гляжу на тебя и дивлюсь: при таком богатстве, а одежка на тебе вся худая.
У Макарихи дух перехватило. Пуще прежнего на Недрему озлилась. Ту прохожую вспомнила. Ну, и призналась:
— Не видала, не слыхала, куда Недрема припрятал клад. Хитрит он. Обманывает. Мне на расход даже пятака не дает.
— А ты что же: схитрить не умеешь? — упрекнул Толстопятов. — С коих это пор повелось от жены секрет заводить? Коли Недрема клад утаивает — догляди за ним и заставь поделиться. Довольно проживать в его курной избе. Пора барыней стать. Не управишься с кладом — меня позови. Завсегда приду к тебе на подмогу.
А Недрема продолжал чеботарить день-денски и ночь-ноченски и даже во вниманье не взял, чего-де Макариха редко стала на печи лежать, ухватами не гремит, не ругается, а с него глаз не сводит.
Снова понадобилось ему прикупить в лавке кожевенного товару. Сходил в огород, взял из дупла серебряных зерен, а не приметил, как Макариха подглядывала за ним из-за плетня.
В тот же день указала она Толстопятову потайное место.
Тот вмиг ее надоумил:
— Истопи баню пожарче и, покуда в ней будет угарно, пошли Недрему попариться. Угорит он в бане, занеможет и нам помешать не поспеет.
