— Здорово, молодец! Дозволь вместе с тобой ночь скоротать.
По виду вроде бы странник: в худом армяке, веревкой подпоясан, на ногах лапти лыковые.
— Рад буду, вдвоем веселее, — приветил Санко. — Видал, какое чудо появлялось эвон там, на горе?
— Да уж доводилось не раз, — промолвил старик. — Это Полуночная тут побывала.
Присел он на пенек, из кисета трубку достал:
— Хорошо, что она тебя не приметила, не то забыл бы ты, Санко, куда шел и зачем.
— А ты откуда знаешь, как меня зовут и какая надобность заставляет время здесь проводить?
— Все про все знать мне положено: кто и куда по тайге идет, чего ищет, чем промышляет? Доброму да старательному я путь укажу, а хитника закружу. С пути он собьется, с пустыми руками вернется. Тебе ведь не золото надо, не камушки самоцветы. Хочешь ты в своем деле большим мастером стать.
— Цветную глину хочу раздобыть. Надоело простые горшки и крынки лепить. О другом меня мечта одолела.
— И про это я знаю, — кивнул согласно старик. — Коли силу мастерства в себе чуешь — не отступайся!
За разговором просидели они до рассвета. Собрался Санко дальше идти, но перед уходом пшенную кашу сварил, сам поел и старика накормил.
Вытер старик свою деревянную ложку, Санку ее подал:
— Это тебе за угощение.
— Благодарствую, — сказал Санко. — Да ведь у меня есть, ни к чему две-то.
— Бери, она тебе помощницей будет, — засмеялся старик. — А вот теперича отправляйся-ко в обратный путь. Дойдешь до Мокрого лога и увидишь полевую дорожку. Подымешься по ней на угорок и меж двух берез камень-валун найдешь. Обойди его со всех сторон, осмотри, но где мох на нем и прозелень, пальцем не тронь. Сторона та холодная. А дождись, когда солнышко на полдень встанет, да в том месте, куда жаркий свет на камень уляжется, осторожно постучи. И помни, однако: из-под камня голыми руками брать ничего нельзя, только вот ложкой этой, да и то не спеша.
И еще раз напомнил: не забывай, мол, в точности все соблюди.
Санко в ответ рта раскрыть не успел, как убежал старик. Вот его армяк на прогалке мелькнул, эвон на гребне утеса, там же, где Полуночная была, и уже на другом берегу реки.
Сложил Санко всю снасть и припасы в мешок, знакомой тропой в обратный путь повернул. До Мокрого лога добрался, нашел полевую дорожку, поднялся на угорок и тут, верно ведь, между двух берез камень- валун нашел. Лежит этот камень сыздавна один-одинешенек, ветрами обточенный. И полуденный свет на нем жаром пышет.
Постучал Санко. Валун-то отодвинулся в сторону, а под ним белая, словно тесто из муки крупчатки, глина открылась. И не просто лежит она, что бери лопату и копать начинай, но вроде наплывает из-под земли и растекается снаружи тоненько, как блин на сковородке. Обрадовался Санко:
— Ай да старик! Такой-то глины я вовек не сыскал бы!
Набрал он дареной ложкой полное ведро, обождал, пока глина чуток остыла, и в мешок опрокинул.
Тем временем солнышко уже к вечеру стало клониться. Зной кончился. Свет поубавился, пожелтел вроде бы. И глина тоже сменила цвет. Ее будто золотой пылью пронзило. Еще ведро Санко набрал. А при вечерней заре заиграла она всеми цветами, что расплеснулись вполнеба после заката. Без устали черпал Санко: то бирюзовую, то густо-малиновую, то зеленую, схожую с промытой дождями травой. В сумерках уже, когда надвинулась темнота, собрал он ведро глины исчерна-синей, с легкой изморозью и куржачком.
А посреди ночи снова из-за сосны старик-старатель появился, сел на камень, трубку закурил.
— Доволен ли тем, что здесь добыл?
— Лучше уж некуда, — ответил Санко. — Теперича скорее бы до гончарного круга добраться да поробить всласть.
— Приду, погляжу посудину, когда ее сделаешь, — пообещал старик.
На второй день вернулся Санко домой. Тяжело было тащить мешок с глиной на плечах, аж спину гнуло, но зато на душе было легко, всю дорогу только и блазнило дело задуманное. Каким же сформовать, чем изукрасить кувшин? Да как обжечь? То виделся ему он темным, наподобие ночи звездной, то насквозь чистым и светлым, вроде струи родниковой, то зоревым, когда все цвета породнились между собой и слились в теплую радугу.
И дома он еще долго маялся: с чего начать, какую форму кувшину придать, как его изнутри высветить?
Вот неделя прошла, месяц миновал. Не получается ничего! Сядет Санко этак на лавку, голову рукой подопрет и целый день с места не сходит.
А припасы в амбаре быстро на убыль шли. Купить не на что, взаймы у соседей хлеб и крупу просить было совестно.
Последний раз сходил Санко в амбар, набрал в сусеках муки на квашонку да крупы на одну кашу. Тем и заговелись.
— Ну, а дальше-то чем станем кормиться? — спросил Фома.
— Не знаю, батя, — расстроился Санко. — Я-то, может, и выдюжу, перебьюсь на алябушках из лебеды да на картошке, а тебя мне жалко, но и от задуманного дела не могу отступиться!
Слез Фома с печи, надел суму.
— По миру пойду, а ты пробуй, коли уж иначе нельзя.
С тех пор жить стало им шибко трудно. Только Стешка часто наведывалась. Прибежит в сумерках, чтобы отец не заметил, с Санком словами перекинется, вдобавок калачик свежий, не то пирожок с морковью оставит.
А как-то ночью, уже после второго петушиного пенья, вскочил Санко с постели, засветил каганец, глину достал и принялся на гончарном кругу робить.
Фома свесил голову с печи:
— Ты чего это, парень! Или тебе дня не хватает?
— Молчи, батя, молчи, — зашептал Санко. — Не то думку спугнешь.
И даже двери в избу закрыл на засов.
Поутру перетащил он круг и глину в банешку, что стояла у них в огороде, заперся там. С той поры каганец в бане круглыми сутками мизюкал. Когда Санко спал, когда ел — было неведомо. Просунет ему Фома через оконце хлеба да воды, спросит: жив ли, здоров ли, — и больше ничего. Стешка, бывало, в дверь бани постучит, пусти, мол, хоть на минутку повидаться, но и ее не впускал Санко. Сквозь двери всякий раз один ответ:
— Обожди еще малость!
Так вся долгая зима прошла. Метелями снежными баню до крыши замело. Лишь весной, когда уже талица началась, вышел Санко на волю, худющий, но шибко довольный, веселый. Обнял сначала Фому, потом Стешку в обе щеки расцеловал:
— Ну, дорогие мои, ступайте теперича, смотрите...
Время было уже позднее. Фома и поленился: ладно-де, завтра посмотреть не опоздаю. А Стешка побежала. Не терпелось узнать, за ради чего ее милый друг столько маяты перенес.
Открыла она дверь бани, перешагнула через порог и зажмурилась:
— Ой, диво, диво!
На полу и на полках еще остатки глины валялись, в каменке, где Санко посудину обжигал, угли курились, а на гончарном кругу в банной темноте стояло это диво-дивное, какое и во сне не приснится.
Теплый свет шел изнутри кувшина, из далекой глубины, словно набрал Санко звезд и ночным небом их обернул. И блуждали по тому небу туманы мглистые, сыпалась пыль золотистая, изморозь тонким кружевьем повсюду ложилась. А звезды рвались оттуда, тесно и жарко им было, они рвались и сталкивались одна с другой, тогда вспыхивали то красные, то желтые, то лазоревые искры и тотчас же в узком горлышке кувшина начинали пылать восходы утренние. Потом вроде бы сразу же день наступал, и вот уже нет ни черно-синего покрова, ни звезд, а синева и марево, и разнотравье — все в ярком цветении
Когда Стешка ушла, Санко взялся было в бане все прибирать и в порядок приводить. Вдруг дверь сама собой открылась, а на лавке в углу тот старик старатель-то оказался. В прежнем армяке, в лапотках лыковых
