— Она тебе место укажет. Смотри, где появится внутри нее крохотный огонек, там и копай землю...
Весь вечер, лежа на полатях, Неулыба обдумывал — верить старухе или не верить, пыхтел от натуги, сам с собой чего-то шептался, а близ полуночи соскочил, наскоро оделся-обулся, велел Василисе приготовить ему в дорогу припас и выбежал во двор запрягать лошадь в телегу.
Напоследок приказал жене:
— Ты, баба, покуда я буду в отъезде, двор на замок запри, сторонних никого не впускай, лишку не пей, не ешь!
Василиса пробовала его образумить:
— Куда же ты на ночь-то глядя? И ведь не мужицкое дело — золото промышлять.
— Не мешай, баба, не сглазь!
Проводила его Василиса и попеняла старухе:
— Не гоже так, баушка! Зря ты на него соблазн навела. Он ведь уже не отступится. И придется мне в одиночку век вековать.
— А ты сама свою судьбу попытай, — молвила старая. — Как погляжу — жизнь-то у тебя тараканья: в темноте да за печкой.
— Робить я не ленива, в гостях не спесива, завсегда охоча попеть-поплясать, да из мужниной волн выходить нельзя.
— Он теперичь не скоро воротится.
— С ним было несладко, а без него еще, поди, хуже, — запечалилась Василиса. — Ведь даже детишков нет. Не хотел он их заводить, чтобы лишний рот не кормить.
Старуха и на это нашлась:
— Посадила баба в огороде два цветочка лазоревых: один на грядке, под солнышком, а второй в тень, за плетень. Тот, что на грядке взрос, да расцвел — мило поглядеть, зато тот, что в тени, за плетнем, посередь сорной травы, еле-еле поднялся, потом засох и погинул.
— Поняла тебя, баушка! Схоже, как я зябко живу.
— Ну, а коль поняла, то дам я тебе тростинку-живинку. Сбереги ее, сохрани, да еще и людям оставь.
Порылась у себя в узелке, достала завернутый в тряпочку саженец.
— Эта ивушка в добром месте живучая, свет и солнышко любит, завсегда тебя приголубит.
— Да она уж повялая...
— Свое место найдет, там отойдет, на долгий век прирастет. А ты помни, однако: стоит гора, под горой вода, меж ними два клада. Один-то в землю зарыт, другой снаружи стоит. Который из них тебе больше поглянется?
Дальше слова не молвила. Наутро чуть свет отгостилась, с Василисой простилась.
Попробовала Василиса саженец на берегу реки посадить. Хорошо тут казалось: тихо, дремотно, рядом кусты чернотала, на излучине по мелководью мелкая рябь и рыбешка играет, неподалеку в лесу кукушка кукует. Но саженец еще пуще повял. Отнесла его Василиса подальше в лес, выбрала поляну, где солнечно и безветренно, приготовила в земле уютное гнездышко, каждый комочек руками размяла, а саженец и тут вершинку склонил и поник.
Пошла Василиса из лесу домой, притомилась за день-то и у подножья бугра, в ложбине, у ручья, присела отдохнуть. Не подымалась у нее рука бросить совсем уж повялый саженец. Как хилого, шибко хворого младенца вынянчить захотелось. Ополоснула она саженец-то в ключевой воде и положила в траве обогреться. Глядь, он сразу ожил. Вершинка взбодрилась, листочки расправились. Да и в рост пошел.
Подивовалась на него Василиса и ласково молвила:
— Ну, и живи тут, миленок! На своем месте — любо, а не на своем-то и человеку тошнехонько...
С тем и взялась ямку для посадки копать. Не глубоко и взяла-то, только верхний пласт земли подняла, и тут нежданно-негаданно наткнулась на чугунок с золотым песком. Еле взглянула на золото, так похолодела вся. И поблазнило вдруг, будто мчится она на тройке коней, а куда гонит, зачем — память отшибло. Бросит пригоршню золотого песка — вся даль в дыму и чаду, а люди от нее разбегаются. Неулыба вслед бежит босиком, хочет догнать и обратно в свой двор запереть. Потом соседка Маланья остановила ее и давай-ко стыдить: «Что ж это, Василиса, с тобой? Уж и родня — не родня, и суседи тебе не суседи! То ты в ремках ходила, а то, на-ко, как вырядилась и уж не знаешь, поди, в чем квашню месить, с коей стороны корову доить!»
Мало-помалу Василиса одумалась, а тут кстати прилетела к ручью пичуга, хвостиком повертела и вроде бы тихо промолвила: «Живи! Живи!»
От золотого песка руки стыли, а вокруг-то светло от солнышка, и зелено от травы, и небо чистое, что в пору встать, поклониться всему живому и доброму.
— Нет уж, не по мне даровым-то пользоваться, — ободрила себя Василиса. — Пусть Неулыба потешит себя, коли чего-нибудь сыщет.
Достала она чугунок из земли, унесла от деревни подале и весь золотой песок в реку разбросала.
В ямку, взамен чугунка, саженец посадила, обтоптала его, ключевой водой полила, а себя почуяла вольно.
— Живи! Живи! — опять пропищала неподалеку пичуга.
Вот и ноги сами собой в пляс запросились. Топ да топ — никакого удержу нет! Травка-муравка голые пятки не колет, теплынь да свет — хоть купайся в нем, заботы и печали враз сгинули.
Сбросила с себя Василиса бабью шашмуру, кою носила на голове после замужества, волосы распустила, девичью косу заплела, подбоченилась, как бывало, и дала себе волю.
Покуда пела, даже не успела приметить, что пичужка взлетела, покружилась над ней, потом опустилась в подлеске, а мало времени погодя вышла оттуда старушонка со своим узелком.
— Живи! Живи! — молвила она, но Василисе не показалась.
Уж к вечеру выросла ивушка — вершинку рукой не достать. На второй день в толщину раздалась, широко ветви раскинула.
В ложбине, подле ивы, построила Василиса себе плетенуху, изнутри и снаружи ее глиной обмазала, дерновой крышей накрыла. Ивушка в окошко ветками шебаршит, светлый ручей беспрестанно журчит, с поляны дух сладкий наносит.
К зиме заколотила Василиса мужнин двор и переселилась туда. С прежними подругами снова дружбу наладила. Те, тоже замужние, но дорогу к ней проторили. Находили заделье, чтобы мужья не ругались. Одна захочет вроде бы для вышивки рисунок списать, другой вроде надо чего-нибудь из холста скроить, а на поверку выходило — надо было с Василисой чаю из ее самовара попить, сообща песню спеть, потому как без песни голимая скукота. Потом надумали бабы супрядки проводить. Соберутся в плетенухе у Василисы с прялками, по лавкам рассядутся, пряжу прядут и песни играют, не то в пляску ударятся. Мужья даже довольны бывали: не отставали бабы от дела, но и кукситься перестали, удобрялись.
На другой год, когда ивушка уж совсем повзрослела, начал подле нее молодяжник устраивать игрища.
